Рецензия PhD Эндрю Маклаверти-Робинсона на книгу “Маэстро. Жан Бодрийяр. Последний Пророк Европы” (автор: PhD Олег Мальцев, научный редактор профессор Люсьен Оулахбиб)
Написать такую книгу в сегодняшнее время, требует огромного мужества, оригинальной мысли, и готовности поставить свое имя на определение утверждений, которые якобы правдивы, и сделать это таким образом, как не сделают большинство критических ученых.
Даже больше чем собственные работы Бодрийяра, критика Мальцева резонирует с распространенной в настоящее время критикой «современного разума» и поиском «других способов видения», которые так распространены в современных критических научных кругах. Однако у Мальцева хватает мужества пойти дальше, чем большинство из тех, кто бормочет такие модные слова. Напротив, Мальцев выдвигает истоки другой философии.
PhD Эндрю Маклаверти-Робинсон
Рецензия
Как и работы Бодрийяра, эта книга — необычная, оригинальная и потенциально скандальная. Читатели, которые ожидают найти в ней дешевое чтиво постструктуральных трюизмов, прикрытых многословием, будут разочарованы. Будут разочарованы и те, кто ищет только ознакомительную экзегетику. То, что автор Олег Мальцев представил, скорее является почти эзотерическим прочтением Бодрийяра, которое сосредоточено на параллелях между трудами французского теоретика и его (Мальцева) собственными открытиями в истории идей. Он считает, что Бодрийяр пришел к четко определенной философии, но намеренно представлял ее публике только фрагментами, чтобы избежать злоупотребления силы этой философии. Он представляет ее в виде более или менее последовательной системы. Данная система помогает интегрировать открытия Бодрийяра в прямолинейную, откровенную структуру, которая напрямую касается вопросов философии науки/научно-технологических исследований, психологии/психоанализа, социологии и философии. Возможно, стоит воспринимать это как сферу проблематики, в том смысле как Бодрийяр понимал эти слова, как об имени-истории в делезианском смысле. Мальцев восстанавливает не сами работы Бодрийяра, дословно, а то, что он считает действующим концептуальным каркасом, стоящим за ними. Таким образом, «Бодрийяр» относится ко всему, что происходит из этого концептуального каркаса, и, таким образом, затрагивает более широкую сферу современной актуальности.
Обычно труды Бодрийяра так не используют. В англоязычном мире Бодрийяра обычно называют постмодернистом или постструктуралистом. Он вызвал значительный интерес в 1980-90-е годы из-за его очевидной связи с темами глобализации и массовой культуры, его работы читали на курсах, посвященных этим двум темам. Со временем интерес к нему угас. Исследования глобализации потеряли часть своего культового статуса после 11 сентября, когда их место заняли исследования безопасности, а также после финансового кризиса 2008 года. Хотя Бодрийяр также может многое сказать о «терроризме» и «безопасности», хитросплетение академических кругов с политической властью в этой области создала такой вклад, который больше стал препятствием для других ученых (поставил их в неловкое положение), чем помог им. Культурология все чаще трансформируется в предварительное обучение для культурной индустрии с акцентом на политику идентичности. Бодрийяра все еще изучают в культурологии, но в основном из-за его практической пользы при интерпретации определенных фильмов или художественных текстов. Это тот Бодрийяр, который всегда находится внутри Матрицы, а не в пустыне реальности.
В любом случае, англоязычные читатели достаточно плохо читают работы Бодрийяра. Заимствование постструктурализма в 1980-е годы (в тех условиях, которые сильно отличались от революционных условий Франции 1960-х годов, в которых он начинался) осуществлялся в основном людьми, ищущими видимость радикальной-альтернативности академическому марксизму, часто теми людьми, которых позже потянуло на «Третий путь» и его проект кибернетического/бихевиористского контроля, подкрепленный образовательной экспансией и одновременным причудливым неестественным одобрением рыночного абсолютизма и социалистических целей. На раннем этапе многие из них были ироничными релятивистами, стремившимися освободить «наивный» гнев и неироничную приверженность, которых привлекала игривость, подобная дадаизму, и непонятность французской теории 1960-70-х годов, и в целом они относились к работам Бодрийяра как к тесту Роршаха, в котором языковая сложность или поэтика дает им право найти там все, что им нравится (и игнорировать то, что им не нравится). Отсюда следует, что они нашли лишь зеркало их собственной души, и это все больше и больше определяло, кто такой Бодрийяр (или Делез, или Лакан, или Фуко…) в академических кругах, кем можно назвать Бодрийярабез риска впоследствии лишиться поддержки экспертного рецензирования, рейтинга цитирования и быть заклейменными словом «эссе». История постструктурального синтеза и противоречивый и авторитарный характер вытекающих из него догм обсуждаются более подробно в моем трехтомном критическом анализе Хоми Бхабха.
Политическая кастрация, свойственная синтезу, яснее всего отразилась в кризисе COVID-19: Бодрийяр и большинство постструктуралистов, несомненно, отреагировали бы во многом так же, как Джорджио Агамбен и Рауль Ванейгем (некоторые из последних теоретиков поколения Бодрийяра), однако большинство последователей традиционного синтеза были категорически за изоляцию (про-локдаунисты) и совершенно некритично относились к силе кибернетического понукания, манипуляции средствами массовой информации, современного рационализма, ложного универсализма и биополитики, которые они могли бы осудить в других местах; они эффективно повторяли действия различных социал-демократических партий, которые показали свое истинное лицо, когда их призвали сражаться в Первой мировой войне.
Создание «постструктурализма» как единой концепции часто сопровождалось упрощением и слиянием различных (нередко очень сложных и расплывчатых или трудных терминологически в своих работах) теоретиков, собранных под этим ярлыком. В результате Бодрийяра чаще всего читали с точки зрения терминов следующих школ: анти-эссенциализма, критики «субъекта» (идеи отдельного индивида), лингвистического детерминизма, пособничества знаний с властью, критики современного рационализма (в частности, включая марксизм). Он спроецировал на себя ряд концепций и задач, взятых у Дерриды, Лакана, Лиотара или Фуко или созданных англоязычными синтезаторами: например, центральность позициональности, лингвистическая/дискурсивная природа реальности, полное отрицание «великих повествований» системного масштаба и т. д.
Так, например, Бодрийяр утверждал, что современные люди сведены к состоянию «узлов», подобно компьютерам в сети, каждый из которых обеспечивает и принимает сигналы «да/нет» от окружающих узлов, легко подпадает под более широкую критику субъективности модерна и/или постмодерна, и который становится отсканированным. Конечно, это во многом пересекается с теорией логистики Вирилио, обществом контроля Делёза, правительственностью и биовластью Фуко, даже с теорией точек зрения и кибернетикой (не говоря уже о том, что основной целью Бодрийяра было противодействие превращению людей в «узлы», в то время как многие из его читателей поддерживают это как средство разрушения «современного объекта» или как метод достижения большей «ответственности» за счёт бихевиористской манипуляции).
С другой стороны, что-то наподобие теории символического обмена Бодрийяра подрывает общий синтез и игнорируется, маргинализируется и неправильно понимается. Словно они выделили в Бодрийяре те элементы, которые наиболее совместимы с их стилем теории, а затем разрезали его пополам. Половина, которую они отставляют в сторону — более радикальная, более оригинальная, — затем заменяется симуляцией, построенной из остатков других теоретиков. Это неудивительно, ведь именно так эти авторы относятся ко всем французским постструктуралистам. Бодрийяр становится просто частью синтеза, подвергаясь воздействию тех самых техник, которые он разоблачает: иллюзия, симуляция, гиперреальность. Академический Бодрийяр становится одним из бесчисленных клонов Агента Смита, выпущенных в Матрицу, чтобы бороться со знанием реального, каждый из которых несет в себе все те же несколько догм, трюизмов и то же мировоззрение; каждый из которых взаимозаменяем с клоном Делёза, клоном Дерриды, клоном Витгенштейна, клоном Бенджамина, а сегодня даже клоном Ганди или клоном Будды, клоном Черного Лося или клоном Кусиканки. (Я не говорю о клонах самих ученых; в большинстве случаев их не нужно клонировать, потому что они уже являются клонами).
Большинство распрей относительно Бодрийяра на самом деле произошло вокруг симулированного Бодрийяра, киборга — наполовину Бодрийяра, наполовину призрака — постструктуралистского синтеза. Слишком часто в умах как сторонников, так и критиков, Бодрийяр мутировал в сторонника симуляции, «холодного» капитализма и иронической дистанции как экзистенциальной позиции. Такое восприятие, несомненно, способствовало его академическим успехам, связанным с судьбой глобализации и Новой экономики. К 2010-м годам постструктурализм сам по себе погрузился в более широкий синтез, в котором доминировала политика идентичности с акцентом на позиционность и точку зрения. Затем Бодрийяр подвергся дальнейшей маргинализации по признакам расы и пола: он один из плохих парней, угнетателей, которые заперты в ловушке современного рационализма и не могут видеть иначе, и которого нужно оттеснить, чтобы освободить место для людей из групп с утвержденной идентичностью (не говоря уже о том, что большая часть того, что они говорят, на самом деле заимствована в искаженном виде у французских постструктуралистов, с признанием того, что они им должны, или без этого). Во всем этом есть доля правды: полное погружение в кибернетический контроль, который является центром внимания работы Бодрийяра, вероятно, применим только к Северному полушарию, как он предлагает в своих эссе о войне в Персидском заливе (это просто еще один способ сказать: локальные знания и страстные серьезные намерения продолжают существовать за пределами Европы или на ее окраинах). Однако по большей части этот стиль критики/поглощения Бодрийяра — удобный способ избавиться от его радикальной критики. Если «постмодернисты» 1990-х годов приняли неолиберальный капитализм при условии, что они могли сохранить ироническую дистанцию, то идентитаристы 2010-х годов действуют так, как будто кроме спектакля (зрелища) больше ничего не существует, и открыто ориентируют их теорию на борьбу за стратегическое преимущество внутри него. «Захватите средства культурного производства», — как выражается Спивак. Но сегодня средства культурного производства — являются просто-напросто средствами создания симулякров. Порядок закодированных элементов часто включает профилирование и различение, но основная проблема заключается не в упорядочивании элементов в коде; это подчинение жизни, человечества, природы, творчества, власти самой системе кодирования.Бодрийяр Мальцева – это не академически приемлемый Бодрийяр, не киборг-полу-призрак. Это альтернативный Бодрийяр, более живой, в некотором роде более близкий к своим работам, но также перекрестно-наполненный другим набором философских интересов и обязательств. Работая в Экспедиционном корпусе Института Памяти, Мальцев разработал необычную теорию относительно древних и средневековых европейских мировоззрений. Он считает, что более ранние европейские системы мышления были ближе к тому, что в других местах называется локальной или исконной наукой. Люди верили в лежащую в основе силу, и власть могла быть реализована через определенные геометрические формы, вписанные в эту силу. Это позволило людям делать удивительные вещи, которые современные люди не могут воспроизвести — и делать их, я бы добавил, с долей расхода энергии, воздействия на окружающую среду и повседневного социального контроля (принудительного и манипулятивного), который необходим для сегодняшних «достижений». Проблема в том, что это была качественная наука, искусство или ремесло, требующие владения техникой и интуитивного участия в проблемной сфере, а это значит, что это немыслимо, когда наука начинает макдональдизироваться, декорироваться и превращаться в единицы, которые могут быть переданы.
Мальцев реконструирует из работ Бодрийяра теорию геометрий как источник силы. Он считает, что досовременная европейская наука и технология были основаны на некой такой геометрии, и что Бодрийяр каким-то образом это знал или интуитивно понимал. Эти знания были потеряны в научных кругах и в повседневном «здравом смысле» из-за коварной коррупции обеих форм знаний механизмами, которые знакомы читателям Бодрийяра: циркулярными академическими системами знаний, которые уклоняются от сути дела, ненадежными количественными подходами, само-подкрепляющими группировками цитирования, создающими иллюзию компетентности, подрывом философских принципов средствами массовой информации и бесконечными «оргиями» общества потребления и т.д. Это, несомненно, обратит читателей с сочувствием к современной науке в вспышках «псевдонаука!» и «теория заговора!». Тем не менее, многие из этих критиков сделали бы очень похожие заявления, если бы они делались не на основе средневековых европейских знаний, а на основе собственных или не-западных систем убеждений. У меня нет достаточно знаний в истории, чтобы проанализировать утверждения Мальцева, но его взгляд на средневековую, досовременную науку согласуется с основной наукой и мыслью в области научно-технических исследований (например, работы Дэвида Тернбулла и Томаса Куна), а также с большей частью того, что выжило сегодня из древних и средневековых философий, особенно с уклоном на мистицизм (таких, как у Пифагора и Спинозы). Эти геометрии также знакомы читателям критической теории под другими названиями: концептуальная ризома Гваттари, топологии желаний Лакана, или таких идей, как мана, которые импортируются из неевропейских мировоззрений.
Даже больше чем собственные работы Бодрийяра, критика Мальцева резонирует с распространенной в настоящее время критикой «современного разума» и поиском «других способов видения», которые так распространены в современных критических научных кругах. Однако у Мальцева хватает мужества пойти дальше, чем большинство из тех, кто бормочет такие модные слова. Напротив, Мальцев выдвигает истоки другой философии. Кроме того, его альтернатива современным научным кругам не опирается на эпистемологическую позицию или незападных традиций. Скорее он помещает проблемы в определённый контекст, а точнее, в относительно недавнюю европейскую мысль, чем это делают другие, он осознает и считает более ранние этапы европейской науки отличающимися от того, что есть сегодня. Это следует толковать подобно призыву к «не-европейской» традиции. Это призыв с позиции несовременной Европы, той Европы, которая еще не создала современность, колониализм/империализм, которая все еще находится в области символического обмена и еще не вступила на свой уже, теперь, роковой путь.
С моей точки зрения, книга более загадочна, чем Бодрийяр, у которого не было Экспедиционного корпуса и не было опыта работы с историческими архивами, чтобы он мог вообще открыть такую онтологию. Как такие идеи могли попасть в произведения Бодрийяра и его современников? Часть ответа состоит, возможно, в следующем: потому что эти идеи по-прежнему активны по остаточному принципу даже в деградирующих науках 1960-х годов, и Бодрийяр умел мастерски отделять зерна от плевел. Я подозреваю, что Мальцев реконструировал сходство с европейским прошлым, основываясь на изоморфных элементах из работ Бодрийяра. Бодрийяр мог прийти к аналогичному восприятию, но более обходными путями. Начнем с того, что некоторые аспекты этих геометрий доступны из науки о бессознательном, и Бодрийяр был погружен в пост-фрейдистскую теорию (Семинары Лакана, Ситуационизм и т.д.). Во-вторых, марксизм имеет в своих корнях близость с еврейскому мессианству, и вполне возможно, что этот потенциал, который был похоронен под десятилетиями традиционализма, начал вновь возникать в теоретической оттепели 1960-х годов. В-третьих, Бодрийяр был под влиянием антропологов (таких, как теория Марселя Мауса о даре), так что он, возможно, таким образом, сталкивался с аналогичными геометриями в, скажем, тлинкит-культурах и экстраполировал из них. Важно отметить, что геометрии, о которых идет речь, не являются геометрией общества кибернетического контроля, они связаны с чем-то, что отрицает это общество.
Пожалуй, самые большие различия между «стандартным академическим Бодрийяром» и «Бодрийяром Мальцева» в том, что версия Мальцева – это реалист и нравственный индивидуалист. Бодрийяр Мальцева считает, что знания могут в некотором смысле относиться к реальному миру, даже если этот процесс обязательно опосредован социально искаженными системами верований, и даже если природа этого мира не похожа на то, что подразумевает позитивизм. Это сильно отличается от обычного взгляда на Бодрийяра, как жесткого конструктивиста, который считает, что все происходит от языка, и все системы верований одинаково валидны. Бодрийяр Мальцева также имеет практически экзистенциалистскую приверженность к индивидуальной ответственности, которая также сделала бы его вполне желанным среди американских пионеров (хотя, очевидно, не их потомкам). Это далеко от «смерти субъекта», приписываемой Бодрийяру в постструктуральном синтезе, в котором субъект не может нести прямую причинно-следственную ответственность за что-либо из-за его построенного характера или небытия, и в котором индивидуальное человечество патологизировано как нарциссическая иллюзия. (Такие теории, тем не менее, как правило, в конечном итоге оказываются в группе с парадоксальными теориями результативного человечества и этических обязательств, без объяснений как это сделать). Таким образом, Мальцев отвергает две центральные догмы постструктуралистского синтеза: сильный социальный конструктивизм и смерть субъекта.
Нам еще предстоит увидеть, создаст ли эта работа клеветническое возмущение, которое часто сопровождает отклонение от традиционной линии («наивный!», «Очевидно не читал работы!», «традиционалист!», «все еще в ловушке современного рационализма!»). Я слишком осведомлен и предупрежден о таких реакциях, так как очень много раз сам становился причиной таких реакций. Они отражают окончательный парадокс: перспектива, приверженная различным перспективам и формам познания, враждебная любой форме объективности или существенности, которая, тем не менее, функционирует как жесткая ортодоксальность с фиксированными догмами, которые считаются абсолютно верными. У меня также есть свой Бодрийяр, который, на мой взгляд, является близким прочтением его работ, максимально буквальным, но который также, несомненно, включает в себя мои собственные выборы, акценты и де-контатации неоднозначных отрывков. Внимательные читатели заметят, что мой Бодрийяр едва заметно отличается от Бодрийяра Мальцева, хотя оба в каком-то смысле мистические экспрессионисты с радикальной критикой постмодернистской цивилизации.Тем не менее, я считаю, что это жизненно важная работа. Важно, решит ли читатель в конечном итоге, что Бодрийяр Мальцева ближе к работам и/или полезнее, чем стандартная версия Бодрийяра. Сам факт возвращения назад и взгляда на работы, или выхода и тестирования его работ против мира, является радикальным разрывом с обычным некритическим принятием серий гомогенизированных киборго-призрако-клонов, представляющих истину в последней инстанции о том, что имел в виду Бодрийяр. Если эта работа заставит ряд ученых-Бодрийяровцев читать его работы более открыто (начистоту), не подавляя их значение заранее к постструктурального синтезу или к тому, что они находят привлекательным, и/или как смотрят на некоторые эмпирические области, и будут применять обоих Бодрийяров, чтобы увидеть, какой из них наиболее эффективен, то эта книга будет играть чрезвычайно важную роль, независимо от того, изменит ли свое мнений какой-либо из скептиков относительно Бодрийяра Мальцева. На сегодняшний день, Бодрийяр (и остальные постструктуралисты) похожи на Ленина в могиле, — давно застывший в наборе безжизненных догм, чтобы другие могли строить властные структуры от его имени. Тем не менее, старый Бодрийяр еще не умер, в нем есть еще немного жизни, если бы его только вырвать из этого льда закостенелого ортодоксизма. В 1960-х годах, писатели, такие как Бодрийяр (и остальные постструктуралисты) ставили себе задачу раскопать марксизм и психоанализ из-под закостенелого ортодоксизма, который возникла над ними. Та же задача нужна самим постструктуралистам сегодня. Нам нужно много Бодрийяровцев, чтобы освободить наследие Бодрийяра от его монологической ассоциации с постструктуральным синтезом.
Написать такую книгу в сегодняшнее время, требует огромного мужества, оригинальной мысли, и готовности поставить свое имя на определение утверждений, которые якобы правдивы, и сделать это таким образом, как не сделают большинство критических ученых. Этот боевой дух экспериментирования, критики, здорового скептицизма, иконоборчества, семантической открытости, тесного взаимодействия с работами или явлениями, а не поспешных поглощений, тоже является духом Бодрийяра. И прежде всего, это тот дух, который так необходим, и которого критически не хватает в сегодняшних научных кругах.