В одном из последних собраний сочинений Зигмунда Фрейда есть письмо, написанное им французскому романисту Ромену Роллану в честь его семидесятилетия. Самому Фрейду было тогда уже восемьдесят лет. Подарком Фрейда своему коллеге стало размышление о памяти, точнее сказать, об отдельном воспоминании, над загадкой которого он бился безрезультатно много лет. Он вспоминал о своем посещении Акрополя в Афинах во время летнего отпуска, когда ему было сорок восемь, и он был еще в расцвете сил. Само путешествие в Грецию было предпринято экспромтом, и Фрейд вспоминал о чувстве нереальности — или, как он полагал, «дереализации»,— возникшем, когда он обозревал город с вершин этой святыни. Фрейд чувствовал себя так, словно у него раздваивалось сознание. Его разум был уверен в реальности окружающего. Но в то же время он переживал идущее откуда-то из бессознательного чувство, что на самом деле этот храм не существует.
Теперь, размышляя об этом не покидавшем его все эти годы воспоминании, Фрейд сделал вывод, что переживание нереальности происходящего заменяло собой скрытую глубоко в бессознательном память о сильном детском желании отправиться в путешествие к тем интересным местам, о которых он читал, желании, возникшем вопреки знанию о том, что, возможно, он будет не в состоянии когда-либо сделать это. Выросший в Вене девятнадцатого столетия в семье со скромными средствами, он имел такие же скромные надежды на будущее. Его путешествие к Акрополю в середине жизни, следовательно, обнажило смутные детские предчувствия относительно позитивной перемены в его судьбе в годы зрелости. То, что он когда-то будет иметь возможность посетить столь сильно пленившее его детское воображение место, как и то, что он вообще, разбогатев и прославившись, будет путешествовать так далеко, казалось ему слишком прекрасным, чтобы быть правдой. На это место он, человек средних лет, и спроецировал ощущение нереальности, скрывавшее болезненное воспоминание о детской фрустрации, которая, как ему казалось раньше, ограничивала его жизненные планы. На языке прославившей его психоаналитической теории это «тревожное воспоминание об Акрополе» означало защитный механизм, используемый бессознательным для того, чтобы скрыть воспоминание, невыносимое для сознания в незамаскированной форме.
Фрейд в письме Роллану анализирует двойственность этого воспоминания. Но двойственный смысл имело и само письмо. Свое изложение этого случая Фрейд предваряет жалобой, что он больше не будет путешествовать; его самые важные интеллектуальные труды были уже позади. Но, интерпретируя этот кажущийся непоследовательным эпизод, он сам в своей памяти совершает путешествие через всю свою жизнь с целью показать скрытые связи между его детскими надеждами и воспоминаниями старости. Приходящийся на середину его жизни случай с Акрополем знаменует собой развилку дорог его памяти. Письмо также раскрывает важные стороны техники психоанализа Фрейда и помогает нам понять значение памяти в его использовании. Как заметил историк Карло Гинзбург, метод разыскания истины у Фрейда не отличается от метода известного литературного детектива Шерлока Холмса, созданного в то же время Артуром Конан Дойлем: он всегда ищет неожиданную улику, или ключ, который открывает дорогу к некой тайной и чрезвычайно важной реальности.
В связи с этим мы могли бы сказать, что изложенный Фрейдом случай с его переживаниями у Акрополя служит именно таким ключом к его теории памяти. Добавленное редактором в качестве маленькой заметки к предпоследнему тому его собрания сочинений письмо к Роллану в миниатюре включает в себя самое важное из теории Фрейда о вытеснении воспоминаний: сознание избавляется от оказавшихся невыносимыми воспоминаний, передавая их бессознательному, но всегда оставляет улики, которые можно легко обнаружить. Теория психики Фрейда подчеркивает, как мало наше сознание помнит о переживаниях прошлого. Но эта же теория подтверждает силу ума, обученного критической интроспекции и способного вернуть утраченное наследство. Чем больше мы знаем о нашей прошлой жизни, тем лучше, полагает Фрейд, мы будем подготовлены к жизни будущей. Бессознательное содержит тайны нашей идентичности, которые мы должны во что бы то ни стало раскрыть. Чтобы объяснить, как эта задача может быть выполнена, Фрейд описывает психологические расстройства так, как если бы они были деталями мнемонической карты, обозначающими мнемонические места в бессознательном. Изобретенный им психоанализ как техника чтения такой карты является современным искусством памяти.
Фрейд представлял исследование деятельности психики как новый рубеж развития науки. Но психоанализ, при всей оригинальности его парадигмы изучения психики и эффективности лечения страждущих душ, был, в сущности, техникой восстановления утраченных воспоминаний. Нельзя не заметить сходство между его интересами и интересами тех исследователей памяти, о которых у нас шла речь до сих пор. Хотя Фрейд был ученым, в его методе было нечто родственное методам магии Ренессанса. Как и Джордано Бруно, он искал clavis universalis к тайнам вселенной. Вместо карты небесных сил у Бруно Фрейд мог бы использовать карту движущих сил сознания. Но описание психики у Фрейда вызывает в воображении ту же самую картину невидимого царства реальности, доступ к которой открывается только через точную интерпретацию образов, обозначающих точки соприкосновения этой реальности с феноменальным миром.
Несмотря на кажущийся антиисторический характер своей модели, Фрейд полагал, что человеческая психика сформировалась в попытках найти решение жизненных проблем еще в доисторические времена. Следовательно, как и Вико, он придает огромное значение созидательному воздействию первоначал. Они оба были увлечены предположением, что умственное развитие индивида (онтогенез) повторяет развитие всего вида (филогенез). Действительно, интерес Фрейда к возможности филогенетического наследования привел его в поздние годы к размышлениям о формировании психики в отдаленные доисторические времена.45 Как и Вико, он обращается к мифам древности с целью найти их скрытый смысл. Вико изучал их, чтобы обнаружить, что они могут рассказать о тех временах, когда были созданы. Он утверждал, что они были отчетливыми репрезентациями поэтического сознания и, следовательно, являлись ключами к коллективной памяти создавшего их народа. Но для Фрейда мифы и легенды были интересны тем, что они могли рассказать о еще более отдаленном прошлом; они замещали вытесненные воспоминания о раннем человеческом опыте, о котором у нас не осталось свидетельств. Вдохновение влекло Фрейда к путешествию в страну, о которой Вико не мог даже и подозревать — в страну бессознательного. Для Вико это было бы переправой через мифологическую Лету в царство забвения, лежащее за пределами всего забытого. Но то, что Фрейд открыл, совершив этот переход, было, как он полагал, глубинной структурой памяти. С его точки зрения образы памяти содержат в себе мнемонические коды к глубочайшим тайнам бессознательного.
Наконец, существуют далеко идущие аналогии между концепциями памяти у Фрейда и Вордсворта. Самыми разными способами Фрейд сообщает техникам интроспекции, использовавшимся поэтами начала девятнадцатого века, авторитет науки конца того же столетия. Вместе с Вордсвортом он придерживался мнения, что, существует глубинная бессознательная структура психики, формирующая деятельность сознания. То, что Фрейд называл бессознательным, еще раньше Вордсворт назвал природой. Но как бы они не определяли свои термины, оба представляют движущую силу психики в качестве взаимодействия между скрытой структурой, служившей источником человеческой энергии и воображения, и структурой видимой, обнаруживающей только вторичные способности интеллекта и изобретательности. Оба полагают, что память образует существенную связь между этими областями психики, и оба разрабатывают особую технику, усиливающую эту возможность памяти. Оба представляют память как терапевтическую способность восстанавливать разорванные связи между этими областями психики. Наконец, они оба осознают воздействие исторического разума на использование памяти и оба возлагают на разум задачу реконструкции истории жизни. В этом отношении они оба принимают историческую точку зрения на память, отделяя сознательную задачу воспоминания от бессознательной работы повторения.
При всех сходствах в том, как они описывали структуру психики и подходили к задаче интроспекции, они работали в окружении сильно отличающихся друг от друга культурных условий и, следовательно, смотрели на жизнь, на ее смысл и возможности, также по-разному. Несмотря на свои сомнения и психологический кризис Вордсворт представлял себе условия человеческого существования с оптимизмом романтика. Фрейд, напротив, смотрел на жизнь с более мрачной точки зрения. Можно заметить, что они по-разному изображали самих себя в своих автобиографиях. Вордсворт сосредоточивался на своей внутренней жизни, показывал свои слабости и неудачи и открыто демонстрировал мучавшие его психологические дилеммы. Несмотря на все его страдания Вордсворт в своей автобиографии опирается на непрерывный поиск гармонии между его «Я» и окружающей его действительностью.
Фрейд далеко не столь откровенен. Его автобиография является скорее свидетельством его публичных достижений. Где-то в других случаях, встречающихся изредка в его клинических исследованиях, он предлагал зарисовки своего личного опыта, насыщенные сомнением и страхом. Но в целом изображал себя так, словно желал получить всемирное признание, а не справиться с личными дилеммами его внутренней жизни. Личная честность, как и сдержанность на людях, была необходимой стратегией самосохранения среднего класса Вены на рубеже столетий.49 Романтик мог открыто заниматься поисками своего счастья. Но в среде позитивистской науки конца девятнадцатого века, в которой Фрейд практиковал свое ремесло, полет воображения расценивался как опасная иллюзия. Фрейд был типичным ученым-позитивистом, полагавшим, что стремление к счастью — это самая опасная иллюзия. По его мнению, жизненные стремления ничем не завершаются. Мудрее тот, кто стремится смягчить страдания, так как борьба за жизнь не прекращается. Тот, кто находит утешение в том, чтобы сделать жизнь более эффективной. Здесь Фрейд прославляет силу разума как инструмента критического самоанализа. Растущее самосознание может увеличить способность справляться с жизненными проблемами более смело и эффективно. Строгий самоанализ обеспечивает ясность и силу ума, необходимые для того, чтобы встретить во всеоружии любой жизненный вызов и вынести любое страдание.
Этот стоический взгляд на человеческую жизнь стал главной ориентацией психологии Фрейда: потребность смело смотреть в лицо реальности, опираясь на рациональный самоанализ. Такой вызов нелегко выдержать. Фрейд полагал, что человеческая психика постоянно склоняется к бегству от реальности, а, поддавшись такому искушению, создает защитные механизмы с целью избежать осознания трудностей, неизбежно вслед за этим бегством наступающих. Сновидения, мифы и воспоминания, бывшие для романтиков выражением глубочайших психологических истин, служили Фрейду только симптомами неразрешенных конфликтов внутри бессознательного. Это были иллюзии, подвергаемые клиническому анализу с целью раскрыть связанные с ними психические расстройства, а не реальность, в которой кому-то хотелось бы раствориться. Задача заключалась в том, чтобы рассмотреть их с критической точки зрения. Для Фрейда, следовательно, проблема психической деятельности является главной проблемой психопатологии. С его точки зрения психическая жизнь изначально порочна, так как сознательная и бессознательная области психики работают в противоположном друг другу направлении. Сознание слишком часто затуманено иллюзиями. Только бессознательное постигает реальность без искажений, даже если его движущие силы скрыты от наблюдения.
Автор: Патрик Хаттон «История как искусство памяти»