Культура общения: Как человек «передает» себя другому человеку?

Мы знаем, что порой общение бывает трудным и далеко не всегда можно найти слова, чтобы искренне, глубоко и серьезно «передать» себя другому человеку. Эта одна из сложных проблем человечества и для нашего века в частности. Люди разделены языками, национальными традициями, возрастом, полом, культурным опытом, интересами, жизнь нас все время разводит, ставит друг перед другом конфронтирующими сторонами. Часто кажется, что нам и не надо бы или слишком трудно пробиться друг к другу. Помните, как писал Пастернак?

И тут, естественно, возникает вопрос «А зачем нам надо пробиваться друг к другу?». Казалось бы, что следует общаться в очень простых формах или же, если это трудно, мучительно, конфликтно, то, может быть, лучше от этого отказаться. Прежде всего, в простом общении, конечно, в некоторых ситуациях людям легко друг друга понять, но это чаще простейшие ситуации. Как только дело доходит до глубоких душевных переживаний или же до традиций, национального опыта, культурного опыта, до необходимости выразить себя на другом языке, даже просто поговорить, как трудно иногда бывает мужчине объясниться с женщиной! Зачем эти муки? Над этим стоит подумать, потому что вся история культуры есть история навыка общения между людьми. Почему нам нужен другой человек, а главное, какой человек нам нужен? Казалось бы, что легче всего ответить «Нам нужен такой человек, который похож на нас, с которым было бы легко говорить, прям как я!». Бесспорно, такое желание живет всегда, хочется своего собеседника как бы подчинить себе, уподобить себе. Родители хотят воспитать своих детей похожими на себя. Аналогично, дети подсознательно требуют, чтобы родители были похожи на них. Это, между прочим, источник семейных конфликтов – когда мы стараемся друг друга с нажимом уподобить себе. Это национальные конфликты: когда кто-то думает иначе, для кого-то это даже как-то оскорбительно. Но ведь мы убеждаемся на историческом опыте, что «если мой «идеальный» собеседник совсем такой, как я, то зачем он мне нужен? Зачем мне нужен тот, кто всегда со мной согласен? Зачем мне нужен тот, кто ничем от меня не отличается? Фактически я опять останусь в одиночестве, я буду как перед зеркалом». Работа мысли и культуры состоит в том, что друг другу нужны разные люди: по возрастам, разные по полу, разные по культуре, национальности. Всякий раз, когда мы сталкиваемся с бурным, быстрым развитием культуры, мы имеем перед собой столкновение различных культур. Однако столкновения тоже бывают разными: бывает столкновение с целью подчинения, оно не плодотворно, бывает столкновение с целью трудного, но контакта, когда нужен человек как раз потому, что он другой. И, когда я уважаю эту разницу, я признаю в другом не только право быть на меня непохожим, но признаю пользу в том, что он на меня непохож. Для меня обогащение моей личности, моего опыта и моего культурного багажа в том, что я сталкиваюсь с новым для себя миром и учусь общаться с этим миром. Это трудная наука, но это основной позитивный стимул культуры, когда мы понимаем, что и в микрокосме, в семье и макрокосме, на этой в общем небольшой земле, мы разные и мы должны быть разные и вместе с тем друг друга понимать. Это искусство сочетания разницы и единства, которое дается некой включенностью в общую историю мировой культуры, из которой мы уже уйти не можем. Мы все на разных ветках одного дерева. Вместе с тем, мы не должны превращаться в казарменную массу, потому что как только мы станем номерами в казарме и перестанем быть индивидуальностями – мы стаем друг другу абсолютно ненужными. Нет большего одиночества, чем одиночество одинаковых кегельных шаров, они просто заменяют друг друга, им не о чем говорить. Между тем, люди потому и нуждаются в общении, что они разные.

Таким образом, история культурного общения есть история глубокого противоречия, поэтому она и конфликтна. Это противоречие между постоянным увеличением разницы. История культуры совершено не работает на то, чтобы люди стали одинаковыми. Представление о том, что с развитием мировой культуры исчезнут национальные языки, научно не оправдывается, мы не видим ни стирания, ни исчезновения языков. Даже, если мы видим воздействие одного языка на другой, скажем французского на русский в XVIII веке или сегодня влияние английского языка почти на все мировые языки, наивно думать, что от этого все люди заговорят по-английски.

Итак, один процесс – это углубление специфик. По сути дела, чем богаче личность, тем она специфичнее. Вместе с тем возникают противоречия – тем её труднее понять и тем её интереснее понимать. Вы никогда не думали, почему нам интересно «общаться» с произведениями искусства? Потому что их трудно понять, это мощные, трудные интеллектуальные «собеседники», общение с ними – это работа. Напрасно иногда думают, что искусство существует для отдыха. Искусство – это высшая форма интеллектуальной деятельности. Кстати, когда мы приучаем зрителя, в силу недомысла нашего кинопроката, к легким фильмам, мы его отучаем от кинематографа в целом. Получается, что на трудный фильм публика идет меньше. Так это и понятно – чем труднее работа, тем меньше желающих, а главное, надо бы получить вкус к этой работе. Например, на симфоническую музыку человек может реагировать, если он получил уже какое-то музыкальное воспитание. В целом, на всё нужно воспитание – на математику, на технику, на музыку, кинематограф и т.п. А легкое – это только дешевое, это то, что заменяет собеседника на псевдо-собеседника, который совершенно послушен, делает все, что нужно, от него нечего ожидать – он не нужен, он суррогат. Нужно помнить, что рядом с культурой всегда идут суррогаты. Это очень опасная вещь, потому что люди, которые начинают свой культурный путь, легко принимают суррогаты за подлинную ценность. В этом и таятся большие угрозы.

Итак, процесс состоит в том, чтобы сделать человека максимально содержательным, национальную культуру, любое коллективное или индивидуальное «Я». Второй процесс состоит в том, чтобы это «Я» могло общаться с другим «Ты», и, усложняя себя, оно должно включить в себя другой мир, получить и передать его. Культура не может жить под стеклянным колпаком – она задыхается. Мы знаем, что в истории человечества были периоды культурной изоляции – периоды застоя, когда мысль останавливается, когда перестают создаваться великие произведения. И вот тут есть одно интересное наблюдение: как ни странно, есть прямая зависимость между культурным содержанием личности и ее внешностью. Писатель Иван Алексеевич Бунин сделал однажды одно интересное наблюдение на Чехова. Чехов был человеком, который воспитывал себя всю жизнь самостоятельно. Как он сам писал о человеке, который по капле выдавливает из себя раба и вдруг однажды, проснувшись, чувствует себя свободным. Бунин сделал следующее наблюдение:

«Вначале это было симпатичное лицо, приятного деревенского парня. Веселое и по мере духовного роста и самовоспитания, это лицо стало интеллигента, одухотворенное, совсем не упитанное не краснощекое, не удовлетворяющее каким-то примитивным представлениям о красоте, а с горящим внутри огнем».

Крайне важно научиться смотреть на людей точно так же, как мы смотрим на картины, как слушаем музыку. Мы очень многое можем прочесть по лицу. Человеческое лицо не только создание природы, это создание культуры, оно зависит от внутренней наполненности. Посмотрите, как прекрасны старики Рембрандта, они совсем не отличаются красотою, у них лица людей много страдавших, лица мыслителей, людей, проживших огромную жизнь. Портреты Рембрандта нас и привлекают тем, что во внешности выражается внутреннее содержание. Есть одна особенность: когда вы смотрите на индивидуальную фотографию и когда вы смотрите на групповую фотографию, вы замечаете то, что на групповой фотографии лица делаются более стандартными, они более друг на друга похожи. В этом смысле рядом с Рембрандтом хорошо посмотреть на портрет королевской семьи Карла IV художника Франсиско Гойи: совершенно разные люди, от младенца до старика, мужчины и женщины, разного происхождения. Вы легко можете заметить, что все имеют одинаковые лица, только один портрет выделяется из тени – это автопортрет Гойи.

Ввиду политических, государственных ситуаций человек входит в самые различные группы, и каждая из них имеет свое «Я» и также претендует на то, чтобы уподобить его себе. К примеру, казарма или лагерь, где  человека насильственно «стирают» и он делается винтиком. С другой стороны, это определенная черта, от которой уйти нельзя, это люди одного времени, люди говорящие на одном языке, люди одной культуры, школьники одного класса – они все имеют что-то общее. Эта общность даже необходима, потому что она обеспечивает им понимаемость. Все-таки, если мы все будем совершенно разные, то нам будет невозможно общаться, нужно чтоб наша внутренняя индивидуальность вместе с тем не исключала общего языка с другими людьми в общем культурном контексте.

Где грань, когда общее начинает стирать личность, или же, где эта личность начинает не вписываться в общее?

Рассмотрим танцы. Как строятся народные, традиционные или бальные танцы? Собирается народ, все танцуют один танец под одну общую музыку, но разбиты на пары. Пара есть минимальная единица потребности человека в человеке. Конечно, можно представить, что человек сам себе собеседник, как говорил Пушкин:

Человек может совместить в себе целый мир – это верно, но это уже более сложный случай, а простой, элементарный случай – это пара. Это люди, которые находятся вместе в гармонии и вместе с тем, находясь в особых между собой отношениях, они находятся в общем контексте с танцующими. Возникает особая ситуация, которую неоднократно отмечали при письме о балах, что танцующая пара уединена, она находится со всеми, но при этом она одна, она имеет некий микромир, интимный, значимый в подвижном пространстве, но не изолирована от общей атмосферы. В современных танцах, где каждый танцует в отдельности, это создает совершенно другую ситуацию. Танцующий так же создает для себя изолированный мир, но этот мир состоит из разграниченных двух миров в общем контексте. В паре же этот мир один. Нет большего одиночества, чем в толпе. В этом смысле современные субкультуры точно такие же, как и сцены массовых коллективных психозов, например, взвинченности на стадионах или же экстатических состояний во время некоторых видов современной музыки, когда слушатели начинают неоднозначно себя вести. Происходит следующее: казалось бы, люди находятся в наибольшем коллективном эмоциональном состоянии, и это можно сопоставить с тем, что писал Гоголь о театре. Он писал о том, что художественное чувство преодолевает индивидуализм и сливает всех слушателей в одном порыве:

Думаю, что здесь другое переживание. Здесь переживание, которое создает уединение в толпе, создает видимость коллективного чувства и на самом деле чувство большой уединённости. При этом, когда люди доводят себя до такого экстатического состояния (начинают ломать стулья, непроизвольно кричать, двигаться), субъективно они это переживают как момент свободы, как момент раскованности, освобождения от внешних условий. Именно такие экстатические танцы привлекали французскую молодежь 1968 года. Но ведь это сопровождается упрощением эмоций, они сводятся к чрезвычайно простым и элементарным формам. По моему мнению, как постороннего наблюдателя, ни разу не пережившего лично подобный экстатический танец, культурное переживание состоит в том, что «Я» ищет контакта с другим с целью усложнить свой собственный мир. Получается парадоксальное явление: чем больше человек упрощает свой собственный мир, тем менее он оказывается свободным, хотя ему кажется, что он свободен. В частности, когда молодые люди стремятся к экстравагантным прическам и одежде, вот, что меня поражает – субъективно это порыв к оригинальности, к тому, чтобы не походить на других. С другой же стороны, они мгновенно как в мундир одеваются: одновременно непохожи на других людей, но между собой одинаковы. С этим связывается другой процесс, который хорошо знают социологи и который сейчас в мировом контексте более ощутим, чем индивидуализм западной молодежи конца 60-х годов – это стремление вписаться в группу и жажда быть одинаковыми. Это расплата за упрощение чувств, тот поворот, который имел место и продолжает существовать, это поворот от культуры. С этим надо считаться, это не порок, это история культуры, она знает периоды, когда культура отворачивается сама от себя. Мы знаем периоды иконоборчества, когда народные массы разрушали статуи и картины в храмах, уничтожали вековое наследие. Мы знаем известное движение Савонаролы – «костер тщеславия», проповедника, но фанатика, а вместе и с тем народного вождя, который заплатил за свои убеждения костром, который хотел уничтожить всю культуру, все ювелирные изделия, все статуи, все богатые ткани. Все это для того, чтобы все были одинаково бедными и справедливыми, чтобы не было этого «зла», которое связано с культурой, потому что культура с собой приносит и зло.

Конечно, не только зло, когда во второй трети нашего века, вдруг  болезненно мы отрезвели от оптимизма XIX века, когда всем казалось, что с появлением электричества все станут счастливее. Один англичанин даже написал книгу в XIX веке о том, как замечательно жить в это время, как прекрасно техническое развитие. Он даже благословлял торпеды и дредноуты, говоря, что хоть вещи эти очень неприятные, но это тоже орудие цивилизации, и, в конечном счете, все дикие (колониальные) народы благословят своих цивилизаторов. И в момент, когда мы очень горько отрезвели от этого оптимизма и иных иллюзий, естественный был поворот к примитивизму. Это то, что объяснимо, как культурный момент и, конечно, не выход из ситуации. Когда французские левые объявляли, что язык буржуазен по своей природе и поэтому нужно отказаться от грамматики – заменить существительные междометиями, а междометия включать в ту лексику, которую печать традиционно обходит, ибо она свободна от этого эксплуататорского налета. Этот этап объясним, как болезнь момента.

Сейчас мы переживаем другой момент – общее тяготение к корням, к истокам. К тому, чтобы, забыв этот болезненный период, сначала надежд, веры, потом горького разочарования, вернуться к чему-то более старому, к более архаическому. Восстановить старые культурные формы общения, культурные традиции – это, конечно, здоровая тенденция, но при этом надо помнить, что восстановить старое тоже невозможно. Культура будет двигаться, но она будет учитывать эти формы. Будем надеяться, что найдем ту формулу, которая будет сочетать стремление к самобытности, к предельному обогащению, к саморазвитию, к возможности быть непохожим, как говорил Баратынский в своей поэзии «Её лица не общим выражением». Вот, это «не общее выражение лица» каждого человека, каждой национальной культуры, каждых культурных традиций должно быть и общечеловеческим выражением. Это двойное и всегда мучительное конфликтное отношение между тем, что мы создаем, и тем, что мы осознаем в себе, познается только в сравнении. Только увидев, что он непохож на меня, я могу осознать, кто я. Ведь первоначальное и очень упрощенное представление у всех людей таково: когда они говорят на своем языке, он всем совершенно понятен, а вот тот, кто на другом языке говорит, он просто «бормочет» – он сам себя не понимает. Второй этап – это когда приходит понимание, что у него тоже его особый язык. Тогда возникает любопытная вещь: лингвисты давно уже заметили, что первые грамматики пишутся для иностранцев, мол, «Зачем же мне учить грамматику родного языка, если я и так на нем говорю? Здесь не о чем думать, все естественно. А вот чужой язык – он специфичен». Следующий этап – когда вы думаете, что вы просто человек, не имеете никаких особых признаков, а вот иностранец особенный, другой. Наступает более зрелый этап, когда вы начинаете понимать, что вы тоже особенные, вы тоже другие.

Сама идея самобытности культуры может возникнуть только потому, что рядом есть другая культура. Если нет контраста, то нет специфики. Если все зеленого цвета, получается, что вообще нет никакого цвета! Для того, чтобы я понял, что я зеленого цвета, необходимо, чтобы радом был кто-то красного цвета. Таким образом, возникает эта сложная, трудная и вместе с тем необходимая проблема общения. Она пронизывает всю нашу жизнь, она сквозит в мелочах, в том, как мы здороваемся, одеваемся, танцуем, говорим, едим, то, как мы будем дальше жить на Земле. Когда мы поймем, что люди могут одно и то же по-разному понимать, что люди имеют право по-разному думать, они не должны и не могут чувствовать одинаково, любить одно и то же и т.д. И, самое главное, понять, что мы заинтересованы в том, чтобы другие люди были иными, совершенно непохожими на нас самих – это трудный идеал культуры!

Материал подготовлен по лекции Ю.М. Лотмана из открытых источников.