Не верю и не отрицаю
По забитому курортниками морскому пляжу идет юноша-косматая борода, длинные волосы, загорелое, мускулистое тело и в ложбинке между тугими буграми грудных мышц — наперсный крестик. Все равнодушно провожают его глазами — нынче мода на бороды, на длинные волосы, на расклешенные джинсы, на приталенные рубашки и на Нательные крестики тоже… Никто не удивляется.
Парень с наружностью юного Иоанна Крестителя опускается рядом со мной, и я не удерживаюсь, спрашиваю:
— Ты что — верующий?
Он бросает мне с великолепной небрежностью — избранник стадному существу:
— Не верю и не отрицаю.
Мне не раз приходилось выступать перед читательскими аудиториями научно-исследовательских и учебных институтов. За последние годы ни одно (буквально ни одно!) выступление не прошло без того, чтобы не подошли и не задали ставшие уже традиционными вопросы:
— A почему, собственно, вы воюете с религией? Так ли уж она вредна обществу? Не несет ли неверие моральный ущерб?
Спрашивают профессора, люди известные и широко образованные, мыслящие. Далеко не все из них читали Ветхий и Новый завет. Те, кто читал, принимают их, как принимаю я, — памятники культуры прошлого. Но представить, что родившиеся в XX веке, двигающие вперед науку люди верили всему, что написано в Библии и Евангелии, просто невозможно. Они осведомлены о новейших антропологических находках, спорят о преимуществах той или иной космологической гипотезы, знают о расширяющейся Вселенной, квазары, пульсары, «черные дыры» вкупе с терминологией теории относительности и квантовой механики не сходят у них с языка. Нелепо даже думать, чтоб они могли всерьез воспринимать рассуждения о шести днях творения, о Еве, созданной из ребра Адама, содрогаться от наивных кошмаров Апокалипсиса Иоанна. И все-таки кое- кто из них может сказать о себе словами бородатого юноши: «Не верю и не отрицаю».
В данном смысле якобы миротворческая позиция «He верю и не отрицаю» приносит вред, который неожиданно может обернуться даже трагедией. Проповедники сентенции напирают в основном на непротивление, ибо отрицать или не отрицать — значит бороться или нет, стараться помочь или быть безразличным к чужому чувству, переживанию.
Заранее оговариваюсь, я тут вовсе не рассчитываю переубедить ортодоксальных верующих. Я адресуюсь главным образом к тем, кто «не верит и не отрицает», видит в религии некое спасительное средство от скверны, разъедающей род людей.
Владимир Федорович Тендряков известен как советский прозаик. По словам писателя, он стал убежденным атеистом только в зрелые годы, когда смог к вопросам веры и религиозного самосознания отнестись серьезно и ответственно. Основа духовного возвышения человека — мораль не религиозная. Она должна быть заменена моралью, вобравшей в себя богатства общечеловеческой культуры. Эти проблемы постоянно присутствовали в его творчестве.
Лицом к религии
Сегодня даже рядовой обыватель с тревогой задумывается над судьбами мира. Пугает его и термоядерная «взрывчатка», запасы которой сейчас достаточно велики, чтоб превратить Землю в братскую могилу, и промышленность, отравляющая среду. Пугает сверхинтенсивное, граничащее с хищничеством использование сырьевых ресурсов. Пугает неудержимо разрастающееся население на земном шаре взрыв, обещающий демографический удушающую тесноту в не столь уже и уже и далеком будущем.
И почти каждому ясно, что все эти грозные проблемы могут быть решены человечеством только сообща, путем взаимного согласования и договоренности между собой. А как согласовать и договориться, когда все человечество разобщено, разодрано антагонистическими противоречиями? Как рассчитывать на взаимопонимание, если злоба, обман, насилие — не исключительные, а широко бытующие явления? За шесть тысячелетий обозримой истории человечество достигло головокружительных успехов во всем, кроме нравственности. Моральные заповеди легендарного Моисея и теперь еще по-своему актуальны. То, что за толщей веков считалось предосудительным среди диких кочевых племен, постоянно повторяется среди нас, отравляет нашу жизнь.
Во взаимопонимании наше спасение, а при низкой нравственности оно исключено—человек просто не в состоянии понять другого человека. В нравственности наше будущее, но как ее поднять, чем ее усовершенствовать?
С незапамятных времен по всей истории страстным рефреном звучат эти вопросы. Плач безымянного «вавилонского Экклезиаста», сохранившийся для нас среди глиняных табличек библиотеки Ашшурбанипала, перекликается через тысячелетия с голосами Достоевского и Толстого.
Как бы страстно ни желали наши предшественники спасительной нравственности, какие бы бедствия ни предвидели они от ее упадка, они не могли желать ее сильней нас, не могли даже и представить себе столь грозных, столь близких, столь конкретно реальных, катастрофических для всего мира — для всего! — опасностей, какие нависли над нами.
Мы в смятении оглядываемся назад, пытаемся найти, как и чем рассчитывали поднять нравственность те, кто жил до нас? Были же у них какие-то надежды, пусть только надежды, неисполненные, непосильные для них, но, возможно, посильные для нас? Оглядываемся и приходим к удручающему выводу: надежды прошлого наивны и беспомощны, жизнь беспощадно опрокинула их.
Еще в начале нашего века продолжали надеяться, что развивающаяся наука, способная познать секреты природы, сумеет открыть и секрет человеческих отношений, научит людей нормам общежития. В наши дни это кажется уже безнадежной утопией. Ученые первые заявляют, что, сама по себе «ни добрая, ни злая», наука не в силах заставить людей не убивать, не лжесвидетельствовать, забыть зависть, корысть, недоброжелательство к ближнему. Она, наука, способна увеличить силы и возможности людей в достижении полезных целей. Но может оснастить могучей техникой заведомых насильников и убийц. Нет, на науку нечего рассчитывать.
Ну а на культуру?.. Считалось, стоит только вырвать человека из невежества, открыть ему доступ к знаниям, к искусству, к литературе с ее благородными идеями и характерами, как он, поумневший, начнет понимать соседа, проникнется к нему уважением, мир и лад восторжествуют над изнемогающим от раздоров родом людским. Нельзя совсем отрицать какое-то благотворное влияние культуры на человека, но это благотворное влияние начисто утрачивается при бытующих неприглядных обстоятельствах. Какой бы высококультурной личностью ни был хозяин предприятия, но если он станет из благородных побуждений платить рабочим больше других, то его предприятие станет выдавать более дорогую продукцию, не выдержит конкуренции. Благородный хозяин прогорит, пустит по миру себя и свою семью. Объективные обстоятельства заставляют его забыть о благотворном влиянии культуры, поступать вопреки ей.
Да и так ли уж прямо зависит нравственность от культуры? Племена, стоящие на крайне низком культурном уровне, порой поражают своими нравственными устоями. А среди высококультурных людей безнравственное поведение отнюдь не редкость.
На голом культуртрегерстве далеко не уедешь.
Совсем недавно казалось: единственно действенное, что может изменить отношения людей, это — полное экономическое благополучие. Если исчезнет нужда, то исчезнут и корысть, зависть, злоба к ближнему, появятся терпимость и доброжелательство. «Любовь и голод правят миром!» Долой голод и да здравствует любовь! Но, увы, эти мечтания не подтверждаются. И корысть, и злоба, и обман, и вражда свойственны сытым в не меньшей мере, чем голодным.
Итак, ни наука, ни культура, ни столь вожделенное экономическое благополучие не способны действенно помочь укрепить нравственность. Тогда на что же еще уповать?
Как тут снова не повернуться лицом к религии, которая не одно тысячелетие самодержавно диктовала нравственные нормы людям.
Достоинства религии
Не отмахнемся, вглядимся без предубеждения, попробуем увидеть то, что может в ней привлекать.
Религия основана на вере, бескомпромиссной, абсолютной, не допускающей сомнений. Верь в то-то и то-то, поступай согласно своей вере — вот бесхитростная формула поведения, предлагаемая религией человеку на все случаи жизни. Заполнив безликое «то-то» конкретным требованием (как в математике икс — готовой константой) — «люби», «не убий», «не лжесвидетельствуй», верующий обретает нужное правило, подчиняться которому считает своей святой обязанностью. Такова несложная механика религиозно-нравственного совершенствования.
И в этой бесхитростной простоте есть свой здравый смысл. Нелепо доказывать, что убийство — недопустимый поступок, что заведомое лжесвидетельствование — дурно, что жить в любви к ближнему — хорошо. Эти немудреные истины и без всяких доказательств знает любой и каждый с раннего детства на опыте своей жизни. Провозглашаются они не для того, чтобы сообщить нечто новое, неведомое, а для того, чтобы заявить об обязанности, которую верующий принимает на себя, —в ерь и поступай соответственно! Говоря о религии, часто пользуются словом «учение», но она не столько обучает, сколько налаживает договорные отношения. И было бы ошибочно считать, что эти договорные отношения мнимые, не соблюдаются верующими, не оказывают никакого влияния на поведение людей.
Можно, конечно, сомневаться в эффективности такой договорной деятельности религии: две тысячи лет проповедовала она «люби ближнего», но вражда, подлость, массовые убийства переполняют историю, и сами глашатай «любви» высокой нравственностью не отличались — лгали, подличали, во имя любви жгли на кострах. После столь длительных усилий нам теперь, увы, вновь и вновь приходится ратовать за те же моральные нормы, ей-ей, с не меньшей страстностью, чем это делал Христос. Однако любой верующий тут резонно возразит: откуда известно, что не было бы еще хуже, не распространись христианство со своей проповедью любви к ближнему столь широко по земле? Человечество, возможно, давно бы превратилось в скопище аморальных ублюдков, перегрызлось бы до полного вырождения.
Что ж, мы не можем доказать противное экспериментально. Больше того, мы готовы согласиться, что религия была по-своему полезна. Прогрессивной роли христианства в истории не отрицает и марксизм.
В защиту слепой, безоговорочной веры можно привести и следующие доводы.
Перед массами в любом обществе ставятся какие-то требования и цели. Далеко не всегда они настолько просты, что могут быть осмыслены должной глубиной любым и каждым. Наивно считать, что народ в своей массе сплошь состоит из мыслящих личностей. Скорей всего, способных вникать и осмыслять сложные задачи общества не так уж и много, подавляющее большинство, увы, находится на том уровне, который принято называть заурядностью. И если такие заурядные, не умеющие с нужной глубиной осознать общественные цели люди еще утратят способность и верить в них, то последствия окажутся крайне плачевными: нецелеустремленное, неупорядоченное, а значит, анархиствующее общество, — что может быть страшней этого?
И потом, если перед человеком не поставить высокие цели, если от него не потребовать «люби ближнего», он воспримет что-то противоположное, скажем, ненавистнические идеи расовой неполноценности других народов. Духовный мир не может оставаться незаполненным.
Вера выступает как целенаправляющая сила. Религия, оперирующая верой, общественно организует. А так как эта религия-организатор выставляет в качестве требований человеколюбивые догматы, то она как бы оберегает общество от человеконенавистнических устремлений. Трудно даже представить себе более полезную роль.
Теперь не так уж и часто встречаются сторонники религии, которые бы с пеной у рта ратовали за незыблемость вечных постулатов, за неизменность раз и навсегда установленных догм: верую, мол, в каждое слово ю святого писания, как бы абсурдно оно сейчас ни звучало.
B подавляющем большинстве нынешний сторонники религии уже ничем не напоминает замкнутого в своей вере истукана: «Верую, ибо абсурдно!» Он вовсе не считает, что мир есть нечто преднамеренно заданное, жестко неизменное. Он признает, что жизнь развивается, готов соглашаться, что эта меняющаяся жизнь не всегда будет удовлетворяться древними постулатами и застывшими догматами, какие-то из них уже сейчас утратили свое значение. Но в то же время он вполне резонно замечает: не все догматы утрачивают свое смысловое и нравственное значение, какие-то старые моральные нормы приемлемы и в наши дни. Евангельское «люби ближнего» — человечно и для нас. Легче развить старую, традиционную религиозную этику, приспособить ее под нужды современности, чем, ломая привычки и традиции, создать новое ее подобие.
Таковы доводы в пользу религии. Вполне возможно, что я тут что-то упустил, и даже существенное с точки зрения религиозно настроенного человека. Но, думается, вряд ли кто осмелится упрекнуть меня — мол, несерьезно отнесся, упростил вопрос, принизил значение, извратил суть явления. Я постарался высказать все, чем, на мой взгляд, может привлекать религия людей. Объективно, без какого-либо намека на предубежденность признал ее возможную силу и значение.
Вера и мышление
Найдется ли нынче такой проповедник, который бы ратовал за религию ради нее самой, просто так, не имея в виду человеческих интересов?
Примем за аксиому тривиальное рассуждение: тот, кто способствует развитию разума, способствует и развитию человека, наоборот, кто тормозит развитие разума, подрывает человеческие силы. Способность мыслить — главное отличие человека, единственный источник могущества.
Однако религия выставляет на первый план как основное духовное качество человека веру, то есть «признание чего-либо истинным с такою решительностью, которая превышает силу внешних фактических и формально-логических доказательств».
Это определение веры принадлежит выдающемуся русскому религиозному философу Владимиру Сергеевичу, Соловьеву. И он не скрывал, что вера противостоит разуму. «Если вера, — говорит он, — утверждает более того, что содержится в данных чувственного опыта и выводах разумного мышления, то, значит, она имеет свой корень вне области теоретического познания и ясного сознания вообще. Основания веры лежат глубже знаний и мышленья она по отношению их есть факт первоначальный, а потому сильнее их».
Вера сильнее мышления, потому что она «факт первоначальный», — весьма категорическое утверждение и, на взгляд человека далекого от религии, странное.
Вера — утверждение чего-либо истинным без достаточных к тому оснований. Да иначе понимать ее и нельзя – обоснованное утверждение есть вполне определенное знание. В то, что я уже знаю, верить мне нужды нет. Нелепо заявлять: «Я верю, что на Ленинских горах расположен Московский университет», — когда известно: это факт, не вызывающий ни у кого сомнения. Если б и существование бога было столь же достоверно, как и существование Московского университета, никому бы и в голову не приходило призывать: верьте в него! Знания исключают веру, в каком-то смысле убивают ее.
А знания-то получаются в процесce мышления; не следует ли тогда сделать вывод, что и само мышление убийственно для веры, отрицает ее, а значит, и сильней ее? Как видите, вывод прямо противоположный утверждению Вл. Соловьева.
Но можно ли удовлетвориться столь скоропалительным выводом? Так ли уж мышлению чужда вера? А вдруг да и в самом деле она «факт первоначальный»? Разберемся.
Обратимся к конкретному примеpy. Открытие Леверье «на кончике пера» планеты Нептун было совершено путем, так сказать, «чистого» мышления. Представим себе тот начальный момент, когда у него появилась первая мысль о существовании новой планеты. Леверье еще недостаточно знал, чтоб быть полностью уверенным в справедливости своей мысли, — не хватало подтверждающих фактов, не были произведены расчеты, которые впоследствии привели к неоспримым доказательствам. Только осенившая догадка, но она несла в себе веру, то есть утверждение существования планеты определенную без достаточных пока что на то оснований. Нельзя сказать, что первая мысль уже несла знания, — нет, лишь эмбрион их, некую зачаточность в виде… веры. Процесс мышления начался с веры!
Ньютон сначала должен был поверить в то, что все тела притягиваются друг к другу, а уж потом доказательно вывести закон всемирного тяготения. Порфирий Петрович, следователь из «Преступления и наказания», верит, что старуху убил Раскольников, так же как и мы, читая этот роман, верим: Порфирий не остановился бы на своей вере, а, осмысляя улики, делая логические выводы, в конце
концов доказательно открыл истинного убийцу, не признайся тот сам. Любой процесс мышления — будь он прост и обыденно незначителен по результатам или же чрезвычайно сложен и несет в себе великие преобразования в сознании всего человечества — начинается с некоей веры.
Вера — «факт первоначальный»?
По отношению к мышлению — да. Но эта изначальная вера никогда не появляется беспричинно, ни с того ни с того ни с сего. Вера в существование новой планеты возникла у Леверье от наблюдений за другими планетами, поведение которых до тех пор было необъяснимо. Знаменитое яблоко Ньютона — своеобразная легенда, родившаяся в научных кругах, нечто подобное, какие-то явления, вполне реальные, отнюдь не мистические, доступные чувственному восприятию, породили догадку Ньютона, несущую в себе веру.
Порой эти реальные основания, вызывающие веру во что-то, столь малы и неопределенны, что лежат на пороге самого утонченного восприятия. В таких случаях говорят об интуиции.
Мы согласились в Вл. Соловьевым, что в каком-то смысле вера «факт первоначальный», мы должны согласиться с ним и дальше: «Вера утверждает более того, что содержится в данных чувственного опыта…» и Леверье, и Ньютон, и Порфирий Петрович — каждый утверждал своей верой больше того, что было получено ими от первых опытных наблюдений. Если б их вера утверждала ровно столько, сколько содержалось в чувственном опыте, она была бы ни больше ни меньше — просто констатацией каких-то незначительных фактов. Вера — выражение ассоциативного мышления, способного одно явление связывать с другим. Упавшее яблоко связывается с планетой, через планету — со всей Солнечной системой, со всем мирозданием. Но на первых порах эти сложные разветвленные связи не могут быть отчетливы и точны, мышление не сразу познает истинное положение вещей в природе. Мышление — процесс, цепь последовательных явлений, и начальное звено этой цепи — вера в «более того», что можно непосредственно почувствовать. Начальное звено, а потому она, вера, по причине своей «первоначальности» ближе всего к чувственному опыту, непосредственно порождена им. Вера не «свыше нам дана», у нее самое земное происхождение.
Вот тут-то начисто и кончается наше согласие с Вл. Соловьевым. Он делает вывод, что она, вера, «имеет свой корень вне области теоретического познания и ясного сознания вообще». А мы только пришли к тому, что вера не вне, а составная часть теоретического познания, существенная часть, начальный этап, значит, и говорить тут о разных корнях бессмысленно. Поэтому и заявление: «Основания веры лежат глубже знаний и мышления, она по отношению их есть факт первоначальный, а потому сильнее их», — для нас грешит чудовищной несовместимостью: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Основания у веры, у мышления и знаний одни — чувственные восприятия. Сам факт первоначальности вовсе не доказательство силы. Кому придет в голову утверждать, что эмбрион, мол, в каком-то смысле сильнее взрослого человека. Или уж совсем несуразица эмбрион, мол, сильней процесса развития человеческого организма. А именно так и поступает Вл. Соловьев, бросая безапелляционно: вера сильнее знаний, сильнее мышления, то есть того процесса, составной частью которого она является.
Сторонники этого философа могут взбунтоваться: о той ли вере идет речь у Владимира Соловьева? Он же берет веру не как элемент мышления, а как нечто самостоятельное и самодовлеющее — явление, происходящее не столько внутри пичности сколько вне ее, в обществе.
И они правы — вера религиозного человека не рождается в нем самом, не подсказана чувственным опытом или логическими умозаключениями, не его творческий акт. Она сообщается ему в готовом виде, навязывается со стороны.
Автор: В. Тендряков