Сначала было чудо…
Та или иная концепция чудесного неизбежно охватывает весь комплекс сознания – и психологию восприятия, и логику и системное мышление. У иезуитов есть выразительный термин: «жертвование разума» (сакрифициум интеллектус). То есть разум должен отступить перед верой. Религиозный реформатор Мартин Лютер подтверждал этот тезис: по его словам, «достоинство веры состоит в том, чтобы свернуть шею разуму, блуднице дьявола». В одной из современных богословских формулировок та же установка звучит чуть более терпимо по отношению к разуму: «Интеллектуально-дискурсивная мысль непосредственно подводит к воротам духовного познания. Но открыть эти ворота можно только при помощи интуитивного переживания».
Средневековый парадокс о камне («Способен ли бог создать такой камень, который не сможет поднять?») теологи считали глумлением над верой — для таких умников закрывались «ворота духовного познания». Современная богословская наука говорит о том же, но в более изысканном варианте, как бы допускающем интеллектуальный поиск. Например, англиканский теолог М. Новак пишет: «Логика решения вопроса в пользу веры или неверия — очень своеобразная логика. Ибо она предполагает размышление не столько о посылках и выводах, сколько о стремлении в нас, которое рождает посылки и выводы. Конечным вопросом является, не напрасно ли это стремление, не рассказывает ли оно сказку идиота, ничего не обозначая, или же оно означает, что через это стремление бог разума и любви сообщает о своем присутствии, призывая человека быть верным пониманию и любви».
Этому размышлению о логике свойственны обычные черты богословия: в основание кладется то, что еще нуждается в доказательстве; создается порочный логический круг, где недоказанное подтверждается недоказуемым. По этой логике непорочное зачатие – свидетельство божественной природы Христа. В подобном алогизме есть своя упрямая последовательность, свой психологический прием. И безмятежное отсутствие здравого смысла.
Не случайно в народном поэтическом сознании чудесная последовательность непорочного зачатия и собственно Христовых чудес находит остроумное толкование от обратного: «Не дивья богородице, коли сын Христос».
Взяв чудеса за символ веры, христианство должно было и дальше следовать по пути чудес. И возводя реальных «ратников креста» в ранг святых, церковь с неизбежностью делала их чудотворцами. Давно замечено, что набор чудес святых угодников традиционен и невелик: ясновидения, исцеления, нетленность мощей… Для утверждения (канонизации) святых разработали вполне светский бюрократический ритуал: нужны свидетели чудесных деяний, их показания, а также заключение экспертов о том, что события, объявленные чудесными, действительно можно отнести к таковым. (В романе Г. Гарсиа Маркеса «Осень патриарха» есть такой эпизод: латиноамериканский диктатор хочет объявить святой свою умершую мать. Затея проваливается; присланный Ватиканом ревизор пунктуально следует традиционным предписаниям, и легенда о новоявленной чудотворице не выдерживает проверки.) Не удивительно, что чем ближе к нашему времени, тем дела чудотворцев однообразнее и незатейливее. В невозможное, отнесенное ко временам легендарным, поверить как-то легче. Неповторимо – де, но было! Тогда и не такое бывало…
Отдаленность во времени срабатывает всегда. Иначе с отдаленностью географической. И церковные учреждения, и, так сказать, простые верующие гораздо труднее воспринимают чудеса «чужой религии», а то и вовсе их отвергают. Разница обнаруживается даже в пределах взглядах одного вероисповедания.
Характерный пример: на первом этапе своего существования русская православная церковь пыталась доказать константинопольскому патриархату, что для канонизации святых чудеса не обязательны. Все дело в том, что молодой церкви нужны были свои угодники. Константинополю не нравилось такое стремление к самостоятельности, и кандидатуры Киева отклонялись как не совершившие ничего чудесного. Тогда русские иерархи стали напоминать, что в церковной истории есть святые, получившие этот статус без чудотворства, только за подвижничество в делах веры. Спор кончился миром, правда, договорились все-таки на чуде. Положенным порядком чудеса были предъявлены, и Русь получила первых своих святых.
Со временем их число выросло настолько, что стало возможно устойчивое распределение ролей между ними. Подобно великому сонму олимпийских богов, русские святые отвечали каждый за свое: скажем, в лавру к Сергию Радонежскому ездили вымаливать наследника, a в Александро-Невскую – мужа (князь был мужчина видный и, несомненно, героический). Между прочим, стойко держалось правило не сетовать на недостатки вымоленного супруга или дитяти. Такой с неба упал. Вполне трезвое отношение к случаю: какого послали, такой и есть.
У чуда глаза велики
Увидеть в случайном неслучайное, идеологизировать случай – один из древнейших приемов искусства. Так, природа на картине или в литературном рассказе всегда «подыгрывает» сюжету – когда в тон, когда по контрасту. И разные мелочи, так называемые художественные детали – тоже. Ha полотнах, изображающих тайную вечерю. Иуда Искариот непременно держит кошелек. Конечно, зритель сразу понимает, который из двенадцати учеников христопродавец. Это облегчает дело. И здесь явно эксплуатируется принцип неслучайности детали: мало того, что кошелек оказался в руке, но еще и в той, что заметнее зрителю …
Впрочем, искусство всего лишь следует особенностям человеческой психологии. Видеть в бытовых совпадениях какую-то логику, предзнаменование – обычное свойство нашего ума, склонного всегда, пусть даже наскоро, выстроить цепочку связей, закономерностей. Когда человек на чем-то сосредоточен, ему все «в руку». Кому не доводилось случайно открыть книгу на том самом месте, что оказывалось созвучным с происходящим рядом или с тем, занимает сейчас ум. Есть и мистическая игра, гадание по книге: раскрыть наугад и «прочесть судьбу». Книга при этом может быть и священной …
«Чудо есть религиозный псевдоним случая», – такую формулу предложил протестантский теоретик Ф. Шлейермахер, создатель «либеральной теологии». По его концепции, религиозный человек различает в сложном реальном мире движение некой общей божественной идеи и случайное для него – знак проявления этой идеи, размышление над ним становится психологическим мостом к богу. Католики ответили на эту ересь XIX века антиформулой: «Случай есть атеистический псевдоним чуда». Ибо всегда считали: только безбожники не знают, что любой случай – знак высшего промысла.
И все же теория вероятностей и новые статистические методы все больше искушали теологов, даже и не считающих себя «либеральными». Нужда заставила искать чуду «псевдоним». И религиозные чудеса стали помещать в притягательно загадочную область маловероятных, ничтожно вероятных, «исчезающе маловероятных» событий. Например, один из нынешних католических богословов утверждает: «…Современная наука приходит к отрицанию строгого детерминизма законов и признает в их действии некоторую область случайности – область, в которой разыгрываются исключения из закономерности. В таком понимании чудо совершалось бы именно в этой области… Чудо бы тогда оказывалось вмешательством божьим, действующим на долю случайности в естественных законах, с тем, чтобы повлиять на наши умы».
Высший промысл, таким образом, помещается в «экологическую нишу» до крайности щелевидную, просто бритвенную. Теология, казалось бы, должна уступить свои позиции. Но она показывает традиционное умение смешивать карты: Новое в науке выдается за слабость теории, допущения – за правило.
Конечно, на неискушенное воображение математические «чудеса» современной науки могут подействовать шокирующе. Скажем, английский физик Дж. Джинс вычислил вероятность того, что вода, поставленная в печь, не закипит, а превратится в лед («чудо Джинса»). А французский математик Э. Борель просчитал «дактилографическое чудо» – вероятность, с которой армия обезьян, беспрерывно стучащая по клавишам пишущих машинок э, напечатает вдруг текст «Гамлета». Но и Борель, и Джинс, и другие авторы статистических «чудес» ставили мысленные эксперименты, помогающие размышлять над законами природы. Увидев, что церковь пытается использовать их выкладки в совершенно иных целях, Борель призвал коллег быть осторожнее в формулировках и не пользоваться такими определениями, как «в высшей степени невероятное», ибо они дают возможность для туманных толкований.
Станислав Лем, иронизируя над такой ситуацией, предложил свое «чудо». Ничтожно мало, но все-таки вероятно, что атомы в своем беспорядочном блуждании выстроят удобную для чтения фразу: «Эй, человек! Это мы, атомы!» Случай, впрочем, настолько редкий, что вряд ли годится даже для сюжета научно — фантастического рассказа. Леонардо да Винчи, однако, указывал на полезность для искусства случаев менее редких: он говорил об удивительных изображениях, которые создаются на стенах трещинами и подтеками, и советовал молодым художникам их зарисовывать. Призывал случайность в подмастерья! …
«Завербованные» чудеса
И все-таки случай останется поводом для идеологических спекуляций до тех пор, пока будет желание проводить такие спекуляции. Потому что случай в жизни человека значит слишком много, отношение к нему болевая точка психики. И сильнее «вера в случай» в тяжелые времена. Об этом метко сказал в годы после первой русской революции поэт Саша Черный в своей «Молитве». «Благодарю тебя, могучий, что мне не вырвали язык, что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык». Молитва времен реакции …
В те же годы произошел крупный спор российских академиков, математиков В.Я. Буняковского и А.А. Маркова, по поводу отношения теории вероятностей к религиозным чудесам. Дело в том, что уже с конца XVIII века с помощью теории вероятностей ученые оценивали достоверность священных преданий (эта линия берет начало в трудах философов И. Канта, Д. Юма, П. Лапласа): «чудесам» как бы выставлялся некий математический балл уничтожающе низкий. И вот В.Я. Буняковский, защищая догматы православия, провозгласил, что непозволительно «применять формулы, относящиеся к ослаблению вероятности свидетельств и преданий, к верованиям религиозным», ибо это «потрясение основ». Буняковский последовательно выступал прямо-таки апостолом чистой веры, защищая ее от любых научных покушений. Но против табу на критический анализ резко возразил А.А.Марков: «Независимо от математических формул, на которых мы не остановимся, не придавая им большого значения, писал он в книге «Исчисление вероятностей», — ясно, что к рассказам о невероятных событиях, будто бы происшедших в давно минувшее время, следует относиться с крайним сомнением. И мы никак не можем согласиться с Буняковским, что необходимо выделить известный класс рассказов, сомневаться в которых он считал предосудительным».
Будучи человеком не менее последовательным, чем Буняковский, Марков «покорнейше просил» святейший синод отлучить его, Маркова, от церкви. В послании синоду он указал на те места в своей книге, где ясно выражено «отрицательное отношение к сказаниям, лежащим в основании еврейской и христианской религий». Понимая, что отцы церкви попытаются все же не доводить дело до скандального самоотлучения, ученый решительно добавил: «Если приведенной выдержки недостаточно, то покорнейше прошу принять во внимание, что я не усматриваю существенной разницы между иконами и идолами, которые, конечно, не боги и их изображения…»
Этот спор, академический по форме, идеологический по сути, – знак своего времени. Церковь, улавливая настроения общества, пыталась унять растущее в народе недовольство с помощью новых чудес, новых святых. Не случайно, а «к случаю» в преддверии революционного 1917 года прошла канонизация известного миссионера Иоанна, митрополита Тобольского. B 1904 году были обретены мощи пустынника Серафима Саровского. Накануне реформ 1861 года синод, «дабы благоприятно воздействовать на умы народа», канонизировал знаменитого «утешителя», «смягчителя нравов», автора «Писем келейных» Тихона Задонского. Четкая закономерность: есть времена, когда охотнее вспоминали «стяжателей святого духа», сторонящихся мирской суеты, в иные же канонизировали и Александра Невского, и тверского князя Михаила Ярославича – политиков в миру!..
В этом году грядет семидесятилетие фатимского чуда католической церкви. Согласно преданию, удивительные события в Фатиме, деревушке под Лиссабоном, случились не когда-нибудь, а именно в 1917 году. Девочке Люсии явилась богоматерь с сообщением чрезвычайной важности. Речь шла о пришествии антихриста и предстоящей против него войне всех людей «доброй веры». Дева Мария посетила деревушку дважды – 13 мая и 13 октября, то есть, как указал португальский богослов И. Гонзага де Фонсека, через 25 дней после прибытия Ленина в Петроград и за 27 дней до Октябрьской революции. Однако католическая церковь сообщила о пророчествах 1917 года в Фатиме и «канонизировала» это чудо гораздо позже, в 1941 году – благословлялся новый крестовый поход на восток!
И в наше время в Фатиму по памятным тринадцатым числам собирается до двух миллионов паломников (несколько лет назад их даже приезжал благословить папа Иоанн Павел II). Политическое происхождение этого чуда очевидно. Любопытно, однако, рассмотреть и физическую его природу. И. Гонзага де Фонсека дает такое описание: «Дождь внезапно прекратился, облака разошлись, и стал виден солнечный диск, но он был серебряный, как луна. И сразу же солнце стало с чудовищной скоростью вращаться, подобно огненному колесу, испуская желтые, красные, фиолетовые пучки лучей, окрашивая облака, деревья, скалы, землю и огромную толпу в фантастические цвета … Вдруг всем показалось, что солнце сошло с небосвода и спешит к ним. Повсюду нестройно разнеслось: «Чудо, чудо!» — «Я верую я верую в бога!» — «Аве, Мария!» — «Господи, помилуй!». И люди бросались в грязь на колени и громко молились об отпущении грехов. Потрясение было неописуемым. Один старик, который до этого не верил в бога, поднял руки к небу и восклицал %: «Пресвятая дева! Присноблаженная дева!».
Здесь немало примечательного и расщепление солнечного спектра в процессе вращения источника света, и наличие в португальской деревушке старика-атеиста. (А как же без новообращенных? Канон, канон). Но что поистине удивительно, так это храбрость фатимцев. По рассказу теолога выходит, что никто не испугался, не побежал, не пал лицом на землю, спасаясь от апокалиптической напасти. И не остолбенели люди от небывалого зрелища. Чудо что за народ в этой Фатиме, если верить легенде!
Современного мифотворца подвело не очень ловкое обращение к известному художественному приему, о котором мы уже говорили: чудесное должно совершаться в «декорациях» под стать событию, «случайно» совпасть с впечатляющим явлением природы.
Теологи применяют и другой прием — под природный катаклизм подводят религиозную идею, эксплуатируя в идеологических целях чувство страха. Мощные, «небывалые» проявления стихии способны, конечно, устрашить человека, но они дают и духовное противостояние. Когда бедствие пронеслось и люди превозмогли его последствия, о случившемся рассказывают не без еретической гордости. Пережившие наводнение, например, покажут: вон куда доходила вода, во-он куда унесло дом по реке … Живущие у вулкана непременно похвалятся (иначе не скажешь) застывшей лавой. Другие же расскажут, сколь далеко было слышно, как с адским гулом ломался смываемый селевыми потоками лес. И так далее. Не ужас перед божьей карой, наставляющей человека в его ничтожестве, показывающей ему «его место» в природно-божественной иерархии, но невольная гордость выжившего – пусть чудом, как говорится, – и продолжающего свою жизнь и род, гордость за то, какие глобальные силы с ним боролись. С кем же еще! Такое наивное восприятие неистребимо в человеке, ибо прежде всего он верит в себя. И не устает удивляться чудесности случая, который именно его произвел на свет. И даже недовольный жизнью, судьбой, он будет клясть этот уникальный случай в полном уважении к нему.
Чудное мгновенье и вечное чудо
В произведениях Пушкина сильны не боги, но герои, не рок, но обстоятельства. И стихия у него — свободная. И человеческая совесть, ее суд для пушкинских персонажей первейше важны. Потому-то, наверное, если Пушкин говорит о чуде, ему веришь. Понимаешь, что чудо возможно наяву. У другого поэта слова «чудное мгновенье» могли бы прозвучать даже слащаво, как слова расхожие. Но Пушкин, если он доходил до определений такой высокой степени и такой метафизичности, как «гений чистой красоты», должно быть, испытывал великое удивление и восторг — сразу ощущаешь, как глубока и жива память его сердца. Но и у Пушкина встречаются чудеса иного рода, более обыкновенные. Впрочем, не случайно встречаются.
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный
держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь
из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно
печальна сидит.
К этим стихам о царскосельской статуе Алексей Константинович Толстой сделал ироническую припискy:
Чуда не вижу я тут. Генерал-
лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив,
воду провел чрез нее.
Толстой просто не удержался от шутки. Пушкина он уважал безмерно и в слепом мистицизме, конечно, не подозревал. Ho считал несколько чрезмерным увлечение любимого поэта романтикой античного. «Томительна харит повсюду неизбежность»,—его же приписка на пушкинских стихах ранней поры.
Все-таки примечательно: и Пушкин, и Толстой равно хорошо знают, почему «не сякнет вода», а говорят об этом разно. Этот псевдоспор не нуждался бы в комментарии, шутку толковать — только портить, да в нем серьезный намек: есть у человека страсть к самообману, и идет она от романтического влечения к чудесному.
Церковь издревле использовала всякие архитектурные хитрости, часто вовсе не скрывая нечудесное происхождение. Никто не мешал их трогать руками, измерить шагами, разглядеть в подробностях знаменитую кордовскую мечеть с ее словно бесконечным лесом колонн, или парящий в воздухе Тадж-Махал, или возносящиеся купола православных церквей. Все могут убедиться, что в чудесах культовой архитектуры ничего сверхъестественного нет. Но одни испытывают восторг перед творчеством зодчих, а другие — глубокое религиозное чувство. Человек, живущий в убогой каморе или в «каменных джунглях», неизбежно отзовется на рукотворную красоту как на нечто высшее. Прекрасное в храме укрепляет представление о религиозной природе чуда.
Однако церковники знают: начав удивляться, человек может увидеть чудо и там, куда не простирается сфера религии. Поэтому, например, католический теолог A. Анвандер предупреждает: «…Как перенапряжение мышления имеет более опасные последствия, чем самоотдача иррациональным силам, так и сохранение веры в чудеса чудеса приносит меньше страданий и вреда для личности и для церкви, чем все возрастающая жажда чуда». Теолог заботится здесь и о привилегии чудес церковных, и о том, чтобы человек не слишком увлекался мистикой, и о сохранении «целительных» свойств чуда, и об ограниченной дозировке этого анестезирующего средства. Ведь в нашем веке особенно расширился круг чудес, конкурирующих с церковными,—и рукотворных, и псевдонаучных, и мистических. А жажда чуда все неутолимее.
Популярность чуда всегда психологически оправдана. Вот мелочь, но характерная. Примерно четверть века назад газеты мира обошло сообщение: Ученые открыли в джунглях дерево-людоед. И фотография дана, и ссылки на авторитетный научный орган. Заметку перепечатали и некоторые наши газеты. Потом оказалось: шутка, подделка. Но почему так охотно поверили? Да потому, что эта выдумка у многих читателей сразу нашла внутренний отклик. Кто же в густом лесу не испытывал чувства, что чащоба, подобно живому существу, стремится задержать, поглотить путника? И внешнее сходство ветвей с руками… Чувство атавистическое и оттого еще более острое. И вдруг реальное, во плоти, наконец-то «уличенное» дерево! Легенда как бы снимала стресс; таинственное зло, получив имя, становилось познанным и потому менее опасным. Ведь фантастика здесь имела и некую научную подоснову: есть, например, в тех же джунглях огромный цветок, поедающий насекомых, что попадают на него, как на «липучку»…
Снятие стрессов — давняя профессия чуда, и истинного, и мнимого. Найти чудо, созвучное потаенной жажде,— значит снять боль давнего страха или малоосуществимой мечты. Такова, скажем, вера в чудесное исцеление — без больниц, операционных, лекарств в обильных дозах и угрозы в конце концов услышать, что медицина здесь пока бессильна.
Место чудес у нас заняли дивные явления природы.
Пьер Сильвен МАРЕШАЛЬ
(1750-1803),
Французский писатель
Ключом ко всякой науке является вопросительный знак.
О. БАЛЬЗАК
Удивление намечает предел наших познаний и доказывает часто не столько совершенство вещей, сколько совершенство ума нашего.
Л. ЛАРОШФУКО
Жажда невероятного воплощается и в таких странных формах, как чудовище Нэсси или «снежный человек». И ведь совершенно бесполезны эти чудеса-фантомы. Разве не хватает достоверного списка живых существ, которые, сколько их ни изучай, все остаются загадочными? Пожалуй, в том-то и причина, что хватает. И даже с лишком. И список длинный, и неясного много. Человек в наше время стал особенно чувствовать, что чем больше накапливается знаний об окружающем мире, тем больше возникает вопросов. Ведь, кажется теперь, как было славно в эпоху великих географических открытий: нашел монарха остров, дал ему имя (своего или какого святого, а то и собственное) — уже и радость тебе, и почет. Или увидел и назвал неведомую птицу. А теперь все знают, что тьма вопросов подстерегает и на ведомых дорожках. И гораздо легче вообразить чудо по давнему принципу «расширения номенклатуры», чем понять, как справиться с тривиальными оврагами или переделать упрямую природу заурядной курицы-несушки.
Мода на чудеса определенного толка, целые эпидемии чудес возникают с настойчивой закономерностью, не всегда нам понятной.
А ведь повышенный спрос на то или иное чудо —социальный симптом.
И отвечать на него только раздражением, разоблачением и обличением вряд ли верно. Его социальную природу интересно изучать и учитывать.
Как заметил Л. Фейербах, «фантазия есть деятельность, соответствующая сердцу». И любые, самые затейливые ее порождения созвучны неистребимым человеческим желаниям. Жажда удивления и покоя, могущества и встречи с еще более могучими силами — все это воплощено в «стяжании» чуда.
Слово «чудо» одного корня с «чувством». Чудо, не «завербованное» традиционной религией или неомистикой, свободное, как пушкинская стихия, — это необходимое человеку переживание, ибо лишних у него не бывает. Объяснить, что это за ощущение, что за взгляд на мир, в нескольких словах невозможно и вряд ли нужно. Тысячи строк посвятили удивительному, необъяснимому поэты и посвятят еще, пока будет существовать чудо поэзии. Неисчислимые труды положила исследование природных чудес наука и потрудится впредь, пока существует чудо познания. И мы будем удивляться рукотворным чудесам, самым древним и самым новым,— пока существует мир.
Г. Габинский, В. Лобачев