Перед вами находится завещание, известное как «Гайлигенштадтское письмо», написанное Людвигом ван Бетховеном для своих братьев Карла и Иоганна в Гайлигенштадте 6 октября 1802 года.
Это письмо отражает отчаяние композитора, вызванное его постоянно ухудшающимся слухом, размышлениями о самоубийстве и его неизменным стремлением преодолеть свои физические и эмоциональные недуги, чтобы завершить свою судьбу. Бетховен хранил этот документ среди своих личных бумаг и, скорее всего, никогда не показывал его никому. Он был обнаружен в марте 1827 года после его смерти Антоном Шиндлером и Стефаном фон Бренинингом, которые опубликовали его в октябре того же года.
Завещание:
Вы, люди, считающие или называющие меня злым, упрямым или мизантропическим — вы несправедливы ко мне, ведь вы не знаете тайной причины того, что вам кажется. Мое сердце и разум с детства были подвержены нежному чувству доброты, и я даже всегда был готов к совершению великих дел. Но подумайте только: вот уже 6 лет я нахожусь в безнадежном состоянии, осложненном необразованными врачами. Из года в год обманываясь надеждой на выздоровление, я вынужден признать, что меня постигла длительная болезнь (ее лечение может занять годы или вообще окажется невозможным).
Владея от природы страстным и живым темпераментом и даже имея склонность к светским развлечениям, я был вынужден рано уединиться и вести одинокую жизнь. Если же иногда я решался пренебречь всем этим — о, как жестоко загонял меня назад мой обессиленный слух, заставляя скучать с удвоенной силой. И я все-таки не мог сказать людям: «говорите громче, кричите, ведь я глух», — ох, разве мыслимо мне было признаться в слабости того чувства, которым я должен был обладать более совершенно, чем кто-либо другой, в чувстве , которым я когда-то обладал в высшей степени совершенства, такого совершенства, которым, я уверен, наделены или были наделены лишь некоторые люди моей профессии. О нет, это выше моих сил, и потому простите меня, если я удаляюсь от вас, когда мне хотелось бы побыть в вашем кругу.
Мое несчастье причиняет мне двойную боль, поскольку из-за него обо мне судят по ошибке. Для меня не должно существовать отдыха в человеческом обществе, разумных разговоров, взаимных излияний; я обречен почти на полное одиночество, появляясь на людях только в случае крайней необходимости; я вынужден жить как изгнанник. Ведь, стоит мне приблизиться к какому-нибудь обществу, меня охватывает жгучий страх: я ужасно боюсь, что мое состояние будет замечено. Так было и эти полгода, которые я провел в деревне. По требованию моего здравомыслящего врача я должен был по мере возможности щадить мой слух. Это почти совпало с моей нынешней природной склонностью, хотя иногда, увлекающейся потребностью в обществе, я позволял себе уступить искушению. Но какое же унижение я чувствовал, когда кто-нибудь, стоя возле меня, слышал далеко звук флейты, а я ничего не слышал, или он слышал пение пастуха, а я опять-таки ничего не слышал.
Такие случаи доводили меня до отчаяния, и не хватало совсем немного, чтобы я не покончил с собой. Только оно, искусство, оно меня удержало. Ох, мне казалось немыслимым покинуть мир раньше, чем я выполню все то, к чему чувствовал себя предназначенным. И так я продолжал тянуть эту жалкую жизнь — поистине жалкую для столь чувствительного существа; ведь любое неожиданное изменение было способно превратить наилучшее состояние моего духа в худшее. Терпение — так называется то, чем я должен руководствоваться. У меня есть. Надеюсь, что я смогу надолго утвердиться в моей решимости, пока будет неумолима мысль перерезать нить. Может, станет лучше, может, нет — я готов ко всему. Уже на 28 году жизни я вынужден стать философом; это нелегко, а для артиста тяжелее, чем для кого-нибудь другого.
Божество! Ты смотришь с высоты в мое сердце, ты знаешь его, тебе известно, что оно исполнено человеколюбия и стремления к добродетели. О люди, если вы когда-нибудь это прочтете, то поймите, что вы были ко мне несправедливы; несчастный же пусть порадуется, найдя товарища по несчастью, который, несмотря на все препятствия, построенные природой, сделал все от него зависящее, чтобы встать в один ряд с достойными артистами и людьми.
Вы, братья мои Карл и Иоганн, как только я умру, попросите от моего имени профессора Шмидта, если он будет еще жив, чтобы он описал мою болезнь, и приложите к истории моей болезни это написанное мною письмо, чтобы общество, хотя бы в той мере , как это возможно, смирилось со мной после моей смерти. Равновременно сообщаю вам обоих наследниками моего маленького состояния (если его можно так назвать). Разделите его честно, по взаимному согласию, и помогайте друг другу; все, что вы делали наперекор мне, давно уже прощено вам, вы это знаете. Тебе, брат Карл, благодарю еще особенно преданность, проявленную тобой в последнее время. Желаю вам лучшей и более беззаботной жизни, чем моя; внушайте в ваших детей добродетели. Только они, а не деньги, способные принести счастье, говорю это по собственному опыту. Именно они помогли мне выстоять даже в беде, и я обязан им так же, как моему искусству, тем, что не покончил с собой. – Прощайте и любите друг друга. — Я благодарю всех друзей, особенно князя Лихновского и профессора Шмидта. — Я хочу, чтобы инструменты князя Лихновского хранились у кого-нибудь из вас, чтобы не возникла из-за этого раздор между вами. А как только они смогут послужить вам полезнейшую службу, продайте их. Как я рад, что и сойдя в могилу, я смогу еще быть вам полезен.
Итак, решено. – С радостью спешу я навстречу смерти. — Если она придет раньше, чем мне представится возможность полностью раскрыть свои творческие способности в искусстве, то, несмотря на жестокость моей судьбы, приход ее будет все-таки преждевременным, и я предпочел бы, чтобы она пришла позже. – Но и тогда я буду доволен: разве она не избавит меня от моих нескончаемых страданий? – Приходи, если хочешь, я тебя встречу мужественно. – Прощайте и не забудьте меня совсем после моей смерти, я заслужил это перед вами, так как в течение своей жизни часто думал о вас и о том, как сделать вас счастливыми; пусть будет так.
Людвиг ван Бетовен [печать]
Гайлигенштадт, 6 октября 1802 г.
[обратно]: Гайлигенштадт, 10 октября 1802
Итак, я оставляю тебя и покидаю с грустью. Да, надежда, которую я взрастил и принес сюда с собой, надежда на хотя бы частичное исцеление – она вынуждена теперь покинуть меня. Как падает с деревьев увядшая листва, так и она для меня увяла. Я иду почти в таком состоянии, в каком прибыл сюда. Даже высокое мужество, вдохновлявшее меня в прекрасные летние дни, кануло в небытие. О Провидение, пошли мне хотя бы один день чистой радости – ведь так давно настоящая радость не находит во мне никакого внутреннего отклика. О когда, о когда, о Божество, я снова смогу почувствовать его в храме природы и человечества? Никогда? Нет, это было бы слишком жестоко.
Для Бетховена слух имел огромное значение, так как музыка была его страстью и профессией. Его музыкальная гениальность проявлялась через его композиции, и он сам исполнял свои произведения на фортепиано. Поэтому потеря слуха стала для него огромным ударом.
Понимание того, что он потеряет свою способность слышать и играть музыку, вызывало у него глубокое разочарование, печаль и депрессию. В некоторых письмах Бетховен описывал своё состояние отчаяния и музыкальное одиночество, которое он чувствовал из-за потери слуха.
Однако, несмотря на свои немалые страдания, Бетховен продолжал работать и создавать музыку. Он разработал инновационные методы для композиции, которые позволяли ему продолжать создавать великие произведения, несмотря на свой недуг. Его последние годы были творчески продуктивными, и музыка, которую он написал после потери слуха считается самой гениальной.
Бетховен — один из величайших композиторов в истории, и его моральное страдание от потери слуха добавляет ещё большую глубину и значимость его музыкальному наследию. Его сила, решимость и стойкость на фоне этой трагедии являются примером вдохновения для всех тех, кто сталкивается с преградами на своем жизненном пути.
Материал подготовила научный сотрудник НИИ Памяти Анна Калюжная