Недавно я участвовал в интригующей онлайн-конференции под названием «Нарисуйте субкультуру», на которой было представлено, как сегодня обстоят дела, следующим образом:
Текущий век предлагает людям разнообразный набор захватывающих, выгодных, успешных, удобных и даже просто красивых образов жизни: от «криминального богатства» до «великолепного образа жизни» свободного путешественника, от тернистого пути бизнесмена до экстремального укротитель сил природы.
Но что предлагает каждый из этих образов жизни? Всегда ли образ жизни соответствует реальным и сокровенным чаяниям человека? Часто, пережив одну жизнь и достигнув определенных высот, скажем, в профессиональном плане, все еще остается пустота нереализованного стремления, и человек продолжает искать удовлетворения. Люди часто находят то, что искали, в виде сообщества не менее привлекательных и активных единомышленников — в особой среде, называемой «СУБКУЛЬТУРА».
Интенсивная и, на мой взгляд, поучительная дискуссия проходила в режиме онлайн в течение недели и включала шесть групп участников с самым разным опытом и еще более разнообразными художественными, научными, гуманитарными и практическими точками зрения. Я присоединился к четвертой панели конференции, участникам которой было поручено обсудить:
1. Способы изучения атрибутов и символов субкультур.
2. Феномен «Субкультура в субкультуре» и особенности его изучения. Синтез идей в субкультуре, причины существования субкультур, невидимые внутренние механизмы, поддерживающие их существование.
В ходе программы я многому научился у других спикеров, некоторые идеи которых будут представлены здесь в моем рефлексивном эссе после встречи. Прежде чем начать, я должен выразить огромную признательность другим спикерам — Олегу Мальцеву, Бернардо Аттиасу, Полу Хокеносу, Гэвину Уотсону, Россу Хенфлеру и Дереку Риджерсу, — а также терпеливому модератору Ирине Лопатюк. Их презентации сильно повлияли на мои мысли по этому поводу. Я также должен отметить, что как визуально ориентированный социолог, я буду придерживаться визуальной точки зрения и подчеркну, что, хотя я делаю много фотографий и использую их в своих исследованиях и письмах, я не считаю себя «фотографом». Стремления художников преследуют другие, более эстетические цели, в отличие от моих более научных целей, и это, в свою очередь, по-разному влияет на наши взаимно видимые продукты и произведения. Для меня каждая социальная научная концепция имеет визуальное / видимое выражение, поэтому независимо от того, как определяются культуры и субкультуры, их можно увидеть.
Я из тех «динозавров» в социальной науке, традиция которых в настоящее время называется классической. Мой факультет назывался «социология и антропология», это были 1950–60-е годы. В настоящее время наш взгляд — Чикагской школы городской социологии (где как раз и возникла идея «субкультур») и структурной антропологии — может показаться старомодным. Как академический «динозавр», я должен позволить себе здесь некоторый педантизм, поскольку для меня имеет смысл именно старомодное структурное определение, что такое субкультура.
Поскольку социальные науки имеют склонность к дихотомии, на моем факультете социологии / антропологии (или это была антропология / социология?) в Университете Индианы я узнал, что Общество (с большой буквы) разделено на его зеркальную социальную структуру и культуру. Они были просто переведены на Цели (ценности) общества и Пути (нормы) достижения Целей. Учитывая обычный акцент в социальных и гуманитарных науках на морали, это, конечно, были «подходящие» (законные) цели и способы их достижения, на основании которых социализировались члены общества. Поскольку американское общество было чрезмерно материалистичным, а также якобы ориентированным на достижения, социологи были нацелены на изучение того, как его члены выполняли или не выполняли требования Общества к ним. Всеобъемлющими теоретическими точками зрения социальных наук были, по крайней мере для меня, более или менее политически реакционный / консервативный Структурный функционализм Эмиля Дюркгейма (и «Культурный функционализм» Бронислава Малиновского) против более или менее либерального / радикального Конфликта или Политико-экономического подхода, вытекающего из работ Карла Маркса. На протяжении десятилетий эти общие подразделения сохранялись, но с множеством вариаций их тем.
Культура, согласно нашему определению — это правила и способы достижения приемлемых целей в обществе. Субкультуры появились именно из этого определения. Была доминирующая социальная структура — и были этнические, демографические, половые и т. д. меньшинства, которые имели меньше прав в обществе. Когда стали думать об этих меньшинствах, «субкультура» стала отличным концептом. Они — в терминах структурного функционализма антрополога Бронислава Малиновского — не работали на то, чтобы поддерживать доминирующую структуру, и не были особенно заинтересованы в том, чтобы перенимать ценности общества, следуя его правилам. Это вызывало стигматизацию данных групп и, закономерно, дальнейшее отдаление их от основного общества, которое потребовало термина «девиантность». Я редко обращаюсь к понятию «субкультура», потому что для меня приставка «суб-» имеет оттенок меньшинства, подчинённого или отклонения — особенно странный в наш век постмодернизма, деконструировавшего само восприятие чего-то как «большинство».
Субкультуры, как правило, рассматривались как происходящие из доминирующего культурного гегемона или противостоящие ему. Это подчинение часто также упоминалось в терминах большинства и меньшинства; имея в виду не только относительную демографию, но и социально-экономическую и, следовательно, политическую власть. Другим распространенным подходом к социальной реальности множества субкультур было научное создание других взаимосвязанных дихотомий, таких как социальная дезорганизация и социальная организация, с доминирующей культурой, конечно, носящей ценный ярлык «организации». Только позже микросоциальные ученые с помощью подробно описанной этнографии сообщили нам, что субкультуры были формами социальной организации, а не просто социологическими мизантропами. Я должен добавить влияние постмодернистской критики приписывания относительной ценности различным социальным реальностям.
Родственный термин, который также был полностью запрещен в академической среде, но не в обществе, — это термин «девиация» и другие его предвзятые итерации дурной / дискредитированной общественной жизни. Обратите внимание, что такие метки присваиваются властью, и, хотя поведение может не измениться, метка может. Лучшим и самым последним примером этого является декриминализация употребления марихуаны в рекреационных целях, а также исторические и расистские корни демонизации курильщиков марихуаны первым (1930) директором Федерального бюро по борьбе с наркотиками Гарри Дж. Эйнслингером и фильмом Reefer Madness («Косяковое безумие», 1936).
Здесь необходимо упоминание нескольких классических теоретиков девиантных или других субкультур, на которых я вырос в академическом плане, которые, как я полагаю, не требуют дальнейшего обсуждения, таких как Роберт К. Мертон, Луи Вирт, Эрвинг Гоффман, Ричард Клоуард и Ллойд. Олин, Ховард С. Беккер, Дэвид Маца и Эдвин Сазерленд.
Теперь мы перейдем к моим исследованиям символических атрибутов субкультур. В дисциплине социологии структурализм по-прежнему прочно укоренился; даже его нынешние пост-варианты в виде отважных попыток сделать иерархию более разнообразной, а не разрушить ее. Я обсуждал это во многих местах относительно того, почему и как дисциплинарная иерархия сохраняется, несмотря на объявление о ее неизбежном упадке. Хотя в прошлом я был приверженцем структуралистской практики социальных наук, сегодня я в основном занимаюсь этнографией того или иного рода и счастлив быть «городским культурологом», по определению Майкла Иэна Борера
«… кто изучает символическое от- ношения между людьми и местами и то, как люди придают этим местам смысл и ценность, чтобы понять смысл своего мира». (Борер 2006, стр. 180)
В этой перспективе Борер отмечает шесть областей исследования:
1. Изображения города;
2. Городское сообщество и гражданская культура;
3. Географические мифы, рассказы и коллективные воспоминания;
4. Настроение и значение мест и мест;
5. Городская идентичность и образ жизни;
6. Места и практики взаимодействия.
Хотя я должен был помнить о важности вклада Флориана Знанецкого в социологию культуры, Гюнтер Люшен только недавно обратил на это мое внимание. (2007) Для Знанецкого культура была центральным элементом организации человеческих дел, но не исключала структурные силы. Хотя я был знаком с «Польским крестьянином в Европе и Америке», написанным совместно с В. И. Томасом, я должен согласиться, как и Люшен, с выводом Петра Штомпки о том, что «самое прочное наследие социологии Знанецкого» … (входит) … в его философию социальных наук » (1986), продолжая, что« не польский крестьянин внес большой вклад в социологию. Скорее, это его постоянная забота о методологии и его понимание социологии как культуры на протяжении всей своей работы и в его «Культурной реальности» (1919 г.), «Методе социологии» (1934 г.) и «Культурологии» (1952 г.)». (Sztompka in Lueschen 2007: 209-10). Кроме того, Знанецки внес большой вклад в развитие метода аналитической индукции для социологического изучения культуры, метода, которому я научился у своего наставника Альфреда Линдесмита. (Krase 2018a)
Самая широкая структура моего подхода будет называться символическим интеракционизмом, который был рожден Джорджем Гербертом Мидом и Чарльзом Хортоном Кули, связан с прагматизмом Джона Дьюи и поддержан Гербертом Блумером. Поскольку символические интеракционисты, как и я, утверждают, что общество построено из знаков и символов, изучение атрибутов и символов субкультур — это то, чем мы занимаемся за жизнь. Символический интеракционизм — важная часть взаимосвязи связанных феноменологических, этнометодологических, социальных конструкционистских теорий и теорий коммуникации. Комбинируя эти подходы, мы утверждаем, что люди действуют в соответствии с вещами, основываясь на их интерпретации значений этих вещей, которые передаются им через широкий спектр естественных и условных знаков и символов. Наибольший интерес для нас представляют условные знаки, значение которых определяется общественным консенсусом. Я должен признать, что склонен упрощать почти все. Например, что касается лингвистической структурной семиотики Фердинанда де Соссюра, «означающее» — это форма знака, а «означаемое» — это понятие или то, что оно представляет. Соссюр, как и многие другие формальные семиотики, подчеркивал слова / язык, в то время как я подчеркивал визуальные знаки (которые могут включать слова / язык, а также о которых «говорят» / о них). Другие, кто играет важную роль в моей смутно визуальной семиотической работе, — это Жан Бодрийяр, Пьер Бурдье, Мишель Де Серто, Клиффорд Гирц, Анри Лефевр, Кевин Линч и Ансельм Штраус.
Хотя внимание ученых и художников к необычному дает наибольшую отдачу, я по-прежнему привержен социальному семиотическому изучению обычной повседневной жизни, которая становится более или менее интересной для ученых в зависимости от того, кто или что изучается. В целом, меня интересуют социальные практики, характерные для различных культур и сообществ, и нахожу значения этих практик как для инсайдеров, так и для посторонних. (Лемке 2010, Беземер и Джевитт 2009, Брюс и др. 2015)
Как отметила Лин Лофланд, визуальные исследования городской жизни усиливаются символикой, демонстрируя, как люди общаются через искусственную среду; например, рассматривая поселения как символы. (2003: 938–939). Она также утверждала, что:
«Город из-за своего размера является средоточием особой социальной ситуации; люди, находящиеся в его границах в любой момент времени, ничего лично не знают о подавляющем большинстве других, с которыми они делят это пространство».
Добавлю, что «городская жизнь стала возможной благодаря «упорядочению» городского населения с точки зрения внешнего вида и пространственного расположения, так что жители города могли много узнать друг о друге, просто глядя» (1985:22).
Хотя большая часть моих толстых описаний носит чисто визуальный характер, они представлены неподвижными фотографиями, которые я часто делаю, прогуливаясь по интересным местам и местам. (Krase 2014, 2015) Я также занимаюсь множеством других этнографий, например цифровой этнографией. (Krase 2018b) Я определяю данные «визуальной культуры» как видимые выражения социальных норм и ценностей. Конечно, есть и другие чувственные аспекты социальных структур и культур, которые можно зафиксировать другими методами, такими как «чувственная ходьба», при которой оцениваются все пять чувств. (Брюс и др., 2015) Большая часть моих визуальных работ была особенно сосредоточена на народных ландшафтах как выражениях этнических, расовых, религиозных, классовых, гендерных, жизненных стилей и других (суб) культур; включая надписи на стенах местных молодежных банд. (Krase 2020)
По мнению Джона Б. Джексона:
«… Народный ландшафт лежит внизу, под символами постоянной власти, выраженными в Политическом ландшафте».
Он гибкий, без общего плана и содержит пространства, которые организованы и используются традиционным образом. Многое из этого «засчитано»; дом сделан с использованием местных технологий, местных материалов, с учетом местной окружающей среды. Здесь я использую термин «сельский» агеографически, поскольку даже в урбанизированных местах местные ландшафты являются частью жизни сообществ, которые управляются обычаями и держатся вместе личными отношениями.
«Их… невозможно постичь, если мы не воспринимаем это как организацию пространства; если только мы не спросим себя, кому принадлежат эти пространства, как они были созданы и как меняются» (1984: 6, см. также: Krase и др., 2020).
Мы можем спорить, что выражения (суб) культур и наши ответы на них, основанные на наших интерпретациях, создают наши социальные реальности. Однако фиксация внешнего вида символа или знака с помощью любого метода сбора данных не означает, что вы знаете, что правильно интерпретируете его.
В этом отношении я часто привожу цитату из своей книги «Видеть изменения в городах: местная культура и класс»:
Проходя по городским улицам, такие как жилые кварталы, которые мы раньше не посещали, мы похожи на туристов, которые используют глаза, чтобы расшифровать подсказки и символы, которые громко и тихо окружают нас. Мы можем спросить себя: это безопасное или опасное место? Могу ли я здесь остаться или мне нужно уйти, пока не стало слишком поздно? Что это за район? Люди, которые здесь живут, богаты или бедны? Какая у них раса, этническая принадлежность или религия и какое (или почему) это имеет значение? Некоторые вещи легко сказать на улице, например, есть ли что-то на продажу. Законные торговцы делают очевидным, что они ищут клиентов с помощью знаков, которые конкурируют за внимание, но при продаже незаконных товаров знаки, которые выставляют продавцы, более тонкие. И все же кажется, что для знающего покупателя они на виду. Это прочтение, так сказать, «уличных знаков» — не просто эстетическое упражнение. То, что мы видим, влияет на то, как мы реагируем на места и людей, с которыми мы встречаемся в нашей все более сложной и меняющейся городской среде. (2017, с. 1.)
МЕТАФОРИЧЕСКОЕ ВИДЕНИЕ
Наш опыт «видения» не всегда нагляден; много видящего метафорично, как в слове «я вижу», даже когда вы этого не делаете. Однажды я был членом комитета по защите докторских диссертаций, где работал талантливый молодой человек, который был продуктом смешанного в культурном отношении афро-карибского и афроамериканского брака. Он изучал конкурентные политические отношения между двумя группами в спорном многонациональном районе Бруклина. Я объяснил, что, поскольку члены его комитета, как и я, были продуктами культур Маленького или Безцветного, ему придется перевести свое этнографическое повествование, чтобы мы его поняли; и в процессе иронически напоминая ему утверждение Макса Вебера о том, что дисциплина социологии опирается на метод verstehen. Кроме того, современная социологическая практика предполагает, что с точки зрения социологического понимания структурно-количественные данные могут эффективно заменить глубокие полевые исследования; чего не может. Демография района была одинаковой для всех, кто смотрел на нее, но это давало мало понимания сложных социальных отношений между двумя группами. Кроме того, чтобы поставить себя на место другого, вы должны хотя бы минимально изучить культуру.
СОЗДАНИЕ СМЫСЛА
Во время нашей панельной дискуссии Росс Хэнфлер говорил о том, что видел пугающее распространение субкультур неонацистов и скинхедов в Германии, чей антисемитизм, исламофобия и вообще антииммигрантский суперанационализм выражались в визуальных символах, таких как свастики и другие нацистские символы. Однако такие условные знаки для разных людей означают разное, поскольку сами по себе ничего не передают. В таком случае; свастики для неонацистов в отличие от евреев.
Это напомнило мне о невозможности адекватно передать огромное горе знаков и символов шести миллионов евреев, которые составили наибольшее число невинных жертв нацистской машины уничтожения. В своей колонке «Следы» я рассказал о своем посещении Освенцима (Освенцима) с двумя дочерями, во время которого я решил НЕ фотографировать, так как чувствовал, что создам дополнительные признаки и, следовательно, усугублю преступление.
… Во время той же Второй мировой войны в Европе союзники заявили, что они не бомбили немецкие концентрационные лагеря из-за проблемы потенциального «дополнительного» ущерба, что, кстати, позволило мне и двум моим дочерям испытать «совершенно сохранился» Освенцим, когда прошлой весной они приехали ко мне в гости в Польшу. Я ждал, когда Кристин и Карен приедут в Краков, потому что боялся ехать один. Мы пошли отдать дань уважения семьям слишком многих наших друзей, которые потеряли частичку себя в Холокосте.
Моя связь с Холокостом — это нееврейское взросление в Бруклине, и я помню, как совсем еще маленьким просил маму объяснить «это» после того, как наткнулся на фотографии жертв концлагерей в журнале, и когда был подростком, доставлявшим заказы людям с синими татуировками на запястьях или предплечьях. В Бруклине нельзя избежать последствий «этого»; как Макс и Хелен, оставшиеся в живых из Бухенвальда, владевшие кофейней, в которую я часто заходил, которые всегда нервничали из-за моих детей, когда я приводил их с собой, чтобы разделить мой «Особый завтрак».
Дело в том, что когда мы добрались до Освенцима и прошли через портал Arbeit Macht Frei, я попытался найти что-то достаточно маленькое, чтобы понять. Вещицу, которую можно медленно добавлять к миллионам, позволяя мне вспоминать, не будучи полностью подавленным горем и стыдом из-за того, что я принадлежу к человеческой расе.
Я нашел «это» в куче обуви за стеклом выставки «личных вещей», взятых у людей до того, как они были отравлены газом, а их тела сожжены. Я достал свой блокнот и быстро нарисовал одну обувку, которая привлекла мое внимание. Красно-белые кожаные туфли с открытым носком для молодой девушки и слегка приподнятым каблуком на танкетке. Это были туфли, которые мы с женой могли бы купить для наших дочерей, чтобы они надели их на выпускной в средней школе и на которые они бы жаловались, что это «не в моде». Я представил, что эта босоногая девочка и ее мать провели последние минуты вместе в одной комнате, в которую позже я вошел — а потом вышел — с моими собственными детьми. Обувь!
(«Воспоминание о евреях прошлого, но никогда не утраченных», Следы. http://bloggers.iitaly.org/bloggers/6498/ remembrance-jews-past- Never-lost)
ОБНАРУЖЕНИЕ СМЫСЛА
Вот еще один пример интерпретации символов и субкультур, взятый из одной из моих фотоэкскурсий по Берлину через район Кройцберг. Опираясь на Якобсона, Тимоти Шортелл и я отмечаем, что визуальные маркеры коллективной идентичности, обычно встречающиеся в городских кварталах, представляют собой два разных типа знаков. Выразительные знаки — это преднамеренные разыгрывания некоторых аспектов личности человека с целью сообщить об этой идентичности другим, независимо от того, разделяют они ее или нет, например, национальные флаги. Напротив, фатические признаки коллективной идентичности возникают в повседневной деятельности сообщества. Религиозная одежда, например, является фатическим знаком, потому что она предназначена для установления общей культуры сообщества. Хотя эти фатические знаки сигнализируют о коллективной идентичности для членов как внутренней, так и внешней группы, создание фатических знаков в первую очередь не связано с рекламной идентичностью. Таким образом, основное различие между выразительными и фатическими знаками аналогично различию, которое делает Эрвинг Гоффман, противопоставляя «выражение, которое он дает, и выражение, которое он дает». Первое — это намеренное общение, а второе — это интерпретация, которую делают наблюдатели. (Krase and Shortell, 2017, стр.25)
Пеший маршрут к Коттбуссер Тор проходит через этнически смешанные районы. Вначале немногие магазины обслуживают только турок, и вывески магазинов на турецком языке не являются доминирующими. Женская одежда, однако, является важным фатическим индикатором ислама, который особенно контрастирует со стилем одежды молодых берлинцев, и в магазинах одежды вдоль маршрута представлены платки и длинные платья, выставленные на скромных манекенах. Кроме того, турецкие и другие мусульманские пешеходы остаются разделенными по признаку пола, если они собираются группами на улицах.
В отличие от многих магазинов Doner Kabep, оформленных в красно-белых тонах и украшенных турецкими флагами, другие фатические признаки турецкости ненавязчивы, например, большее количество спутниковых тарелок для приема телевизионных трансляций из дома за окнами квартир ближе к центру Кройцберга. Гораздо более загадочная, но выразительная вывеска над дверным проемом здания, прилегающего к Fleischerei Kasap Ziya, содержит три выцветших, написанных от руки слова: «HEREKETA ISLAMIYA KURDISTAN», то есть Курдское исламское движение на юге Турции. На втором этаже того же здания, рядом со спутниковой тарелкой, размещены надпись «MIZGEFTA SELAHADDINE EYYUBI» и рисунок большой купольной мечети с двумя минаретами, вывеска мечети Селахадине Эйюби, названной в честь более известного генерала курдского происхождения, как Саладин. В Германии небольшие исламские культовые сооружения обычно были спрятаны в районах проживания иммигрантов. Точно так же Исламский центр Машари, одна из крупнейших мечетей Германии, открытая в Кройцберге в 2010 году, был спроектирован так, чтобы его нельзя было отличить от современных офисных зданий на уровне улицы. Тем не менее, многие коренные немцы не только считают эти фатические религиозные знаки коллективной идентичности выразительными, но также иногда приписывают им гнусные мотивы. (Крейс и Шортелл, 2017: 29–30).
БРЕНДИРУЯ ЗНАЧЕНИЕ
Многие жители потеряли работу или значительно снизили доходы во время различных карантинных мероприятий из-за пандемии Covid-19 в Бруклине, штат Нью-Йорк. В ответ большое количество общественных организаций открыли продовольственные банки для бедных. Соответствующим ответом на местные чрезвычайные ситуации с продовольствием стало размещение холодильников, которые время от времени пополнялись скоропортящимися продуктами, где нуждающиеся люди могли брать эти продукты. На некоторых холодильниках были таблички, подтверждающие спонсорскую организацию. Этот холодильник на фотографии был оформлен таким образом, чтобы также символизировать этнический состав района.
Dr. Джером Крейс