Джузеппе Меццофанти (Giuseppe Mezzofanti) был известным итальянским лингвистом, который считался одним из самых многогранных полиглотов в истории. Родился 19 сентября 1774 года в Болонье, Италия, и скончался там же 15 марта 1849 года. Джузеппе Каспар Меццофанти был итальянским кардиналом. Он в совершенстве владел 40 языками и имел среднее знание еще 30 языков, по некоторым источникам цифра доходит до 100 языков! Но как он таким стал? Быть может, он был рожден с этим даром? Чтобы полностью понять человека, мы должны рассмотреть его прошлое как один из множества факторов, влияющих на его личность.
Его отец, Франциск Меццофанти, был очень скромного происхождения, по профессии был плотником и почти не имел образования. Описывали его как человека небольшой проницательности и ума. Его помнят как искусного механика, пользующегося всеобщим уважением за свою честность, набожность и благородные принципы. О его матери Джезуальде Далл’Ольмо информация отсутствует, заявлено лишь более высокое происхождение. У нее была сестра по имени Тереза и несколько братьев, умерших еще детьми.
Согласно одному из рассказов, в свои первые годы он был совершенно заброшен, и его, еще совсем ребенком, отдали в мастерскую отца, дабы он научился ремеслу плотника. Как это обычно бывает в итальянских городах, Меццофанти-старший по большей части занимался своим ремеслом на улице, и случилось так, что скамейка, за которой обычно работал мальчик, находилась прямо напротив окон школы, принадлежавшей старому священнику, который обучал нескольких учеников латыни и греческому языку. Совершенно незнакомый не только с греческим алфавитом, но даже с алфавитом родного языка, юный Меццофанти, подслушивая уроки, которые преподавали в школе, схватывал каждое греческое и латинское слово, которое объяснялось в нескольких классах, ни разу не видев греческую или латинскую книгу! По какому-то счастливому случаю этот факт стал известен священнику, юноша отошел от механического ремесла, которое ему предназначил отец, и стал заниматься более близким по духу занятием литературой.
Его родители с самого начала уделяли время его воспитанию и цеплялись за любую возможность дать образование своему сыну, несмотря на стесненные обстоятельства.
Образование Меццофанти началось в необычайно ранний период как для обычного ребенка. Согласно сообщению, полученному от некоего кавалера Минарелли, знавшего его, он был еще совсем ребенком, не достигшим и трех лет, когда его отправили в дамскую школу, по-видимому, больше для безопасности, нежели для фактического обучения. Однако хозяйка вскоре обнаружила, что ребенок, хоть и не входит в число старших классов, без труда усваивал все, что им преподавали, и мог быстро и точно повторять задания, которые она диктовала. Несмотря на то, что он был ребенком, он был принят в обычные классы и быстро изучил различные начальные предметы, которые могла предоставить скромная школа.
Совсем скоро он был переведен в более продвинутую, но все же начальную школу Абате Филиппо Чикотти, в которой он изучал грамматику, географию, письмо, арифметику, алгебру и элементы латыни. Через некоторое время впечатленный способностями юного ученика, превосходный священник, руководивший этой школой, искренне посоветовал родителям перевести его в другое заведение и позволить ему безудержно посвятить себя высшим учениям, к которым он уже был вполне готов.
Судьба молодого Меццофанти была решена благодаря совету и влиянию благожелательного священника, преподавателя ораторского искусства отца Джона Баптиста Респиги. Этот превосходный священнослужитель, которому многие достойные юноши его родного города были обязаны за помощь и покровительство, заметил редкие таланты Меццофанти. И по его искренней рекомендации мальчика перевели из школы Абате Чикотти в одну из так называемых «Благочестивых школ» в Болонье; школы, управляемые религиозной конгрегацией, которые, хотя первоначально предназначались главным образом для начальных ветвей образования, также с большим успехом справлялись с развитием высших учебных заведений.
Среди священнослужителей, которые в этот период посвятили себя служению Благочестивой школе в Болонье, было несколько членов недавно угнетенного общества иезуитов, причем не только Рима, но также испанских и латиноамериканских провинций. Изгнание общества из Испании более чем на три года предшествовало общему угнетению ордена, и испанские члены братства,
изгнанные из родной страны, нашли радушный прием в Папской области влияния. Среди них было несколько иностранцев, которым школа открыла поле для их деятельности, а именно преподавание их родных языков. Этот случайный союз преподавателей из стольких стран, Меццофанти принял как подарок свыше, и это определило его направление занятий по его собственному естественному пристрастию.
Один из этих бывших иезуитов, отец Эмануэль Апонте, уроженец Испании, много лет был членом миссии Филиппинских островов. Другой, отец Марк Эскобар, был уроженцем Гватемалы и работал в нескольких мексиканских и южноамериканских миссиях общества. Третий, отец Лоуренс Игуациус Тиулен, сделал еще более замечательную карьеру, он был уроженцем Геттенбурга в Швеции, где его отец занимал должность суперинтенданта Шведской Ост-Индской кампании.
Его главными учителями по-видимому, были уже названные бывшие отцы-иезуиты: отец Тиулен был его наставником в истории, географии, арифметике и математике, также Меццофанти выучил у него шведский и немецкий языки; отец Апонте преподавал греческий и испанский; и, вероятно, отец Эскобар преподавал латынь. Конечно, не надо и предугадывать, что сперва Меццофанти выучил испанский язык, вполне вероятно, что этим он был обязан наставлениям отцу Апонте.
Он уверенно и непрестанно продолжал заниматься изучением языков. Под руководством отца Апонта, ставшего теперь скорее его другом и соратником, чем наставником в учебе, он читал ему на греческом, а так как это был один из его любимых языков, то в пределах его досягаемости было мало греческих авторов. К счастью, Апонте сам был энтузиастом изучения греческого языка и обладал твердым и критическим знанием языка, по которому он написал прекрасную и практическую грамматику для университетских школ; и, вероятно, благодаря привычке тщательного и критического изучения, которую он приобрел под руководством Апонте, Меццофанти обладал точным знанием тонкостей языка и способностью различать все разновидности греческого стиля, из-за чего, как мы увидим позже, он в высшей степени отличился.
Его наставником по ивриту был доминиканец отец Черути, ученый востоковед и профессор этого языка в университете. Примерно в то же время он, должно быть, познакомился с арабским языком, изучением которого Болонья ранее приобрела известность. Меццофанти, должно быть, приобрел знание упомянутых выше языков до того, как ему исполнилось 19 лет!
Между тем, он не пренебрегал и современными языками. Около 1792 года в Болонье поселился французский священнослужитель, уроженец Блуа, один из тех, кого последовательные декреты Учредительного собрания отправили в изгнание. У него Меццофанти быстро выучил французский язык. Первые уроки немецкого языка ему преподал Ф. Тиулен, который был одним из его учителей в Благочестивой школе, и который, хотя и был шведом по рождению, был знаком с родственным языком Германии. От него же, скорее всего, и Меццофанти узнал шведский.
Северная Италия в это смутное время была главным очагом борьбы между Австрией и Французской республикой; и от первого наступления французов в 1796 г. до решающего сражения при Маренго в 1800 г. Болонья попеременно оказывалась под оккупацией то одной, то другой противоборствующей державы. Однако в течение почти 19 месяцев после битвы при Треббии в июле 1799 г. австрийцы оставались в нерушимом владении. Ряды австрийской армии в тот день составляли редставители большинства ведущих европейских языков — тевтонского, славянского, чешского, мадьярского, романского и т.д. Открывшееся таким образом для Меццофанти общение с офицерами и солдатами в сочетании с университетом и другими его ресурсами давало невероятные результаты.
Эти знания, несомненно, давали ему преимущества в его продвижении в сан священника. Все сохранившиеся отчеты о первых годах его служения сходятся в восхвалении его замечательного благочестия, преданности обязанностям исповедника и, прежде всего, деятельного и трогательного милосердия. Он принимал участие во всех делах благотворительности. Он был особенно предан больным; не только высшему классу, а тому классу, которого в Италии называют «застенчивыми бедняками», которых он любил разыскивать и навещать в их собственных домах. Его деятельная благотворительность позволяла ему оказывать услуги, которые нельзя было получить за деньги. Он занимался благотворительностью и в государственных больницах, и в гражданских, и в военных. Страшная Первая Итальянская кампания 1796—1797 гг., а затем 1799 года наполнила лагеря обеих армий больными и ранеными солдатами. Таким образом, в общественных больницах Болоньи постоянно находились инвалиды почти всех европейских рас. М. Манавит утверждает, что еще до того, как Меццофанти был рукоположен в священники, он начал выступать в качестве переводчика для раненых или умирающих в больницах, будь то их мирские или духовные желания. Манавит рассказывает, что говорил ему Меццофанти о своем служении:
«Я был в Болонье, — рассказывал он М. Манавиту, — во время войны. Я был тогда молод, в священном служении и имел обыкновение посещать военные госпитали. Я постоянно встречал там венгров, славян, немцев и богемцев, раненых в бою или в походе. Это и огорчало мое сердце, что по недостатку средств общения с ними я не мог ни исповедовать, ни привести в церковь тех, кто были католиками. Соответственно, в таких случаях я со всей своей энергией отдавался изучению языка пациентов, пока не изучал его достаточно, чтобы меня понимали. Мне большего и не требовалось. С этими первыми зачатками я оказался среди больничных палат.
Таким образом, за короткое время я приобрел значительный словарный запас. Наконец, по милости Божией, с помощью моих личных занятий и цепкой памяти, я узнал не только родовые языки народов, к которым принадлежали некоторые больные, но даже особые диалекты их различных провинций».
Репутация, которую он таким образом постепенно создавал, сама по себе служила расширению его возможностей для изучения языков. Каждый иностранец, посетивший Болонью, стремился к его обществу, чтобы лично проверить правдивость чудесных слухов, которые к тому времени уже широко распространились. В те дни Болонья была главной дорогой в Рим, и лишь немногие посетители этой столицы не задерживались в Болонье, чтобы осмотреть многочисленные ее достопримечательности.
В своем рвении к расширению своих знаний языков он также до предела использовал ценные возможности, вытекающие из общения с иностранцами. «Хозяева гостиницы, — сказал он месье Манавиту, — имели обыкновение уведомлять меня о прибытии в Болонью всех незнакомцев. Я не препятствовал, когда нужно было что-то узнать, допрашивать гостей Болоньи, делать записи их речи и получать от них инструкции в произношении их языков. Несколько ученых-иезуитов и несколько испанцев, португальцев и мексиканцев, живших в Болонье, оказали мне ценную помощь в изучении как древних языков, так и языков их собственных стран. Я взял за правило изучать каждую новую грамматику и обращаться к каждому незнакомому словарю, который попадался мне в руки. Я постоянно набивал себе голову новыми словами; и всякий раз, когда через Болонью проезжали какие-нибудь незнакомцы высшего или низшего класса, я старался привлечь их к общению. Должен признаться, что это стоило мне совсем немного хлопот, ибо, помимо прекрасной памяти, Бог наградил меня невероятной гибкостью органов речи».
Другая история от кардинала Уайзмана: «Меццофанти сказал мне, — говорит его преосвященство, — что однажды в Болонью приехала дама с острова Сардиния, приведя с собой служанку, которая говорила только на сардинском диалекте, мягком наречии, состоящем из латыни, итальянского и испанского языков». По мере приближения Пасхи девушка стала тревожиться и, будучи недовольной исповедью, отчаялась найти духовника, с которым она могла бы объясниться. Дама послала за Меццофанти, но в то время он и не думал об изучении сардинского языка. Тем не менее, он сказал даме, что через две недели будет готов выслушать исповедь ее горничной. Она рассмеялась, но Меццофанти упорствовал и каждый вечер приходил в дом проводя там примерно час. Когда наступила Пасха, он свободно говорил по-сардински и выслушал исповедь девушки!
Время от времени появлялись посетители, чьи знания он смог использовать для расширения собственных познаний в языках. От армянского путешественника, приехавшего в Болонью в 1818 году, он получил свое первое посвящение в армянский язык. Он изучал грузинский язык у молодого человека из Тефлиса, получившего медицинское образование в Болонье, а фламандский язык выучил у некоторых бельгийских студентов университета.
К числу этих менее культивируемых языков также можно отнести мальтийский. Тут Меццофанти чувствовал себя ребенком, поскольку едва ли можно сказать, что мальтийцы обладали чем-то вроде литературы; можно предположить, что он приобрел эти знания путем устных наставлений, отчасти от случайных посетителей Рима. По крайней мере, достоверно известно, что в 1840 году он свободно и легко говорил на этом языке.
Добавим короткое примечание португальского посла в Лондоне графа де Лаврадио и его брата маркиза де Лаврадио. Речь идет о знакомстве Меццофанти с португальским, еще одним языком, изучением которого утруждают себя очень немногие иностранцы:
«Я всегда слышал, — пишет его превосходительство, — как от моего брата, так и от других ученых португальцев, знавших кардинала Меццофанти, что он в совершенстве владеет португальским языком и говорит на нем легко и изящно. Я сам читал письма, написанные им на прекрасном португальском языке, особенно одно весьма примечательное письмо, адресованное им ученому г-ну де Соузе с целью выразить благодарность за предложение, сделанное г-ном де Соуза, копию великолепного дополнения Камоэнса, которое он опубликовал в 1817 г.».
В воскресенье Пятидесятницы 1834 года, в годовщину праздника языков, почтенный старый кардинал Пакка дал обед в честь великого полиглота, на котором присутствовали многие иностранцы, говорящие на самых разных языках, и все самые выдающиеся лингвисты Рима. Каждый из гостей унес с собой чувство удивления, как будто его собственный язык был единственным предметом экстраординарного выступления Меццофанти. Синьор Драх, ученый еврей, заявил, что он не считал возможным, чтобы кто-либо, кроме прирожденного еврея, мог говорить как на библейском, так и на раввинистическом иврите с беглостью и правильностью, которыми мог владеть Меццофанти. Польский священник по имени Озаровский, сидевший рядом с Меццофанти, уверял, что, если бы он лично не знал Меццофанти, то, судя по его разговору, счел бы его высокообразованным поляком. Одна польская дама была так поражена не только его знанием языка, но и его «знанием страны и даже отдельных лиц», что, как она уверяла кардинала Уайзмана, она «не могла поверить, что он не проживал или, по крайней мере, не путешествовал в Польше».
Доктор Кокс, в то время проректор Английского колледжа, написал письмо со ссылкой на известного композитора графа Маззинги:
«Однажды, — говорит доктор Кокс, — когда я отправился в Ватиканскую библиотеку, чтобы навестить Меццофанти, я взял с собой английскую семью, которая очень желала с ним познакомиться. Джентльмен, которого я представил, попросил в качестве одолжения сказать ему, на скольких языках он может говорить. “Я слышал много разных рассказов, — сказал он, — но расскажете ли вы мне сами?”»
После некоторого колебания Меццофанти ответил: «Ну, если хочешь знать, я говорю на сорока пяти языках».
«Сорок пять! – ответил мой друг. — Как, сэр, вам удалось приобрести так много знаний?»
«Я не могу этого объяснить», — сказал Меццофанти. — Конечно, Бог дал мне эту особую силу, но если вы хотите знать, как я сохраняю эти языки, я могу сказать одно: когда я единожды слышу значение формулировки какого-либо языка, я никогда не забываю его».
Он обратил внимание на то, что его знание некоторых языков было гораздо менее совершенным, чем других.
Другой случай ведает о том, как отец Арсений часто знакомил с Меццофанти восточных гостей, особенно турок и персов. Ахмед Фетхи-паша со своим секретарем были представлены ему по дороге в Лондон в 1836 году. После долгого разговора он заявил отцу Арсению, что
«Меццофанти не только прекрасно владел лексикой, структурой и произношением как турецкого, так и персидского, но основательно и глубоко разбирался в обеих литературах, будучи знатоком великих классических прозаиков и поэтов обеих и их литературной истории».
В 1828 году наследный принц Пруссии, проезжая через Болонью по пути в Рим, добивался встречи с Меццофанти. Как и все другие посетители, он был поражен изумительным разнообразием и точностью знания языков. По прибытию в Рим он с восхищением рассказал об этой беседе:
«Он поистине чудотворец, он говорил со мной по-немецки, как немец; с моим тайным советником Ансильоном он говорил на чистейшем французском языке; с Бунзеном на английском; с генералом Грёбеном на шведском».
Еще более отчетливое свидетельство его знания шведского имело место во время визита кронпринца Швеции Оскара в Болонью: «Г-н Браунерхьельм, Свидетели встречи говорили, что Меццофанти прекрасно говорил на шведском языке». Согласно другому сообщению, которое я получил, принц, внезапно переведя разговор на диалект, характерный для одной из провинций Швеции, Меццофанти был вынужден сознаться в своей неспособности понять его. Каково же было его изумление, когда в последующем интервью он услышал, как Меццофанти обращается к нему именно на этом диалекте!
«От кого, во имя всего прекрасного, ты научился этому?» — воскликнул кронпринц.
«От вашего королевского высочества, — ответил Меццофанти, — Ваша вчерашняя беседа дала мне ключ ко всем своеобразным формам, а я просто перевожу в эту форму общие слова».
Следует помнить, что наследный принц Пруссии по прибытии в Рим посоветовал доктору Толюку, немецкому богослову, не возвращаться в Германию, не посетив болонского гения. Доктор Толюк также известен как один из самых выдающихся лингвистов современной Германии. Упомянув заявление М. Бунзена о том, что Меццофанти полностью выучил свои языки по книгам, д-р Толюк пишет:
«Это казалось мне еще более невероятным, только что испытав на себе итальянский язык, я был уверен, что невозможно усвоить тонкости разговорной речи только по книгам. По возвращению из Рима, приехав в Болонью, я счел своим первым долгом посетить этого выдающегося лингвиста в сопровождении молодого датчанина, знавшего также фризский язык, на котором говорил лишь небольшой остаток этого древнего народа в Слезике. Меццофанти начал разговор по-немецки, я продолжал говорить четверть часа на своем родном языке, он говорил бегло, но не без мелких ошибок, которых за это время я заметил целых четыре. Я сделал несколько заметок; это был не чисто немецкий акцент, а акцент поляков и богемы, когда они говорят по-немецки, что следует объяснить тем, что он усвоил этот язык от представителей этой нации, например от австрийских солдат. После этого я внезапно перешел на арабский язык, Меццофанти ответил по-арабски без всяких колебаний, совершенно правильно, но очень медленно, слагая одно слово с другим, от недостатка практики. Затем я переключился на голландский, которого он тогда не знал, но ответил на фламандском, родственном диалекте. По-английски и по-испански он говорил очень бегло, но, когда к нему обращались по-датски, он отвечал по-шведски. Когда его попросили написать для меня строчку, он удалился в свой кабинет, и так как мы говорили вместе о персидском языке, который в то время был моим главным занятием и на котором он мог говорить, хотя и очень медленно и составляя только слова, как это было и в моем случае, он написал для меня прекрасное персидское двустишие собственного сочинения, хотя только после долгих размышлений в своем кабинете. Тем временем он разрешил мне осмотреть его библиотеку. Открыв грамматику корнского (диалекта Корнуолла), я нашел в ней несколько листов, содержащих небольшой словарный запас и грамматические парадигмы, и он сказал мне, что его способ изучения новых языков ничем не отличается от того, как наши школьники пишут: из парадигм слов и запоминания. Меццофанти признался, что научился языкам главным образом от иностранцев в больницах, отчасти от миссионеров. Затем он заявил, что в совершенстве знает чуть больше двадцати; тех, которые он знал не идеально, почти столько же. О поэтических произведениях нескольких народов он говорил как человек со вкусом, но к тому, что мы называем философией языка, он, похоже, еще не приступил».
Доктор Толюк, как видно, не позволил себе увлечься энтузиазмом тех, кто повстречал Меццофанти до него. Он видел как недостатки, так и достоинства. Тем не менее читатель, вероятно, согласится с тем, что неприкрытое восхищение, пронизывающее его спокойное и обстоятельное заявление, даже несмотря на содержащиеся в нем недостатки, является более солидной данью славе Меццофанти, чем декламационные панегирики толпы нелюбопытных энтузиастов. Непреодолимой гарантией его благонадежности как репортера по немецкому языку Меццофанти является то, что он не преминул взять «на заметку четыре незначительные ошибки», которые Меццофанти допустил в ходе их разговора. И можно согласиться с фактом, что он «говорит по-арабски и по-персидски без запинок и совершенно правильно», когда выясняется, что он тщательно различает эти и родственные языки. Уместно, однако, добавить, что возможность попрактиковаться, которой он впоследствии пользовался в Риме, полностью устранила эту потребность, и та беглость и легкость, с которой Меццофанти говорил на самых трудных языках, является лучшим подтверждением его уникальности, а проницательность доктора Толюка приписывает запинки, которые наблюдались во время его визита, одному лишь отсутствию практики.
Письмо доктора Толюка особенно важно, так как оно устанавливает тот факт, что приобретенные знания Меццофанти ни в коем случае не были простыми и не были результатом своего рода инстинктивной интуиции, как это предполагалось.
Переехав в Рим, языковой дар Меццофанти ежедневно и почти ежечасно подвергался испытанию, одновременно более разнообразному и более суровому. Не принимая во внимание многих выдающихся лингвистов, местных и иностранных, которыми когда-либо славился Рим, обнаруживается, что постоянное население вечного города состоит из самых разных рас и национальностей, каких напрасно искать в любом другом регионе Земли.
Сразу по прибытии он был назначен каноником церкви Санта-Мария-Маджоре. Это, однако, было намерение папы, который с самого начала предопределил ему высшие почести римской церкви.
Одним из первых побуждений Меццофанти, обосновавшегося в Риме, было обращение к многочисленным преимуществам своего нового положения, например, в качестве средства расширения своего языкового запаса. Тщательно изучив богатые и разнообразные ресурсы, обеспечиваемые иностранными церковными учреждениями Рима, он пришел к выводу, что существует один язык, к которому он долго и с тревогой присматривался – китайский, пока еще совершенно неизвестный и загадочный. Местные студенты, назначенные для миссии Китая, в то время получали образование исключительно в китайском колледже в Неаполе, и Меццофанти задался вопросом, как же ему туда добраться. По счастливому стечению обстоятельств один монсеньор пожелал, чтобы Меццофанти сопровождал его в поездке в Неаполь.
Во время визита Меццофанти 23 марта 1832 года настоятелем коллегии Конгрегации был последний прямой представитель знатного рода отец Джон Борджиа. Он принял великого лингвиста с величайшим радушием и в течение всего времени его пребывания студенты и начальство соперничали друг с другом в своем внимании к своему высокому гостю. С момента приезда он со всей присущей ему энергией бросился в изучение языка и, несмотря на общеизвестную трудность и даже на совершенно новый для него характер, ему удалось в невероятно короткое время овладеть всеми основными принципами его рудиментарной структуры. Однако, к величайшему несчастью, прежде чем он успел воспользоваться своим преимуществом, его силы ослабли и его охватила сильная лихорадка, из-за которой его жизнь на некоторое время оказалась в серьезной опасности. Сам Меццофанти сказал кардиналу Уайзману, что его болезнь не только сбила его с толку, но и полностью приостановила его память. Он совершенно забыл все свои языки. Он как бы возвращался к своему первоначальному необразованному состоянию мысли, и все, что ему случалось высказывать в ходе своего бреда, было сказано на простом итальянском языке, как будто он никогда и не выходил за его пределы.
Он был так измотан этой болезнью, что сразу после выздоровления ему пришлось вернуться в Рим. Намерение папы, пригласившего его в Рим, состояло в том, чтобы поставить его во главе Ватиканской библиотеки в качестве преемника знаменитого монсеньора Анджело Май, тогдашнего первого хранителя этой коллекции, которого вот-вот должны были перевести на должность секретаря Ватикана.
Его положение в Риме способствовало контакту с несколькими языками, представителей которых он никогда раньше не встречал, и многие из тех, с кем ему выпадала случайная возможность говорить или слушать их речь, теперь были как языки повседневного и обычного употребления. В маронитском монастыре Сант-Антонио в его распоряжении был древний и современный сирийский язык с его различными модификациями. Для армянского, персидского и турецкого языков две ученые михитаристские общины Сан-Джузеппе и Сан-Антонио снабжали многочисленными материалами.
В начале 1834 года английский джентльмен д-р Форстер, который длительное время проживал за границей и является автором нескольких любопытных и интересных работ, посетил Меццофанти в библиотеке Ватикана.
14 мая 1834 года он пишет в работе, озаглавленной «Анналы врача-путешественника»:
«Я посетил синьора Меццофанти, известного своим знанием более сорока древних и современных языков. Он секретарь Ватикана, маленький человек с большим умом и хорошо развитыми способностями речи. Мы много говорили о филологии, и он рассказал мне много интересных анекдотов о своей манере учить разные языки. Поскольку я сам был знаком с десятью языками, я хотел проверить способности этого выдающегося лингвиста и поэтому предложил, чтобы мы оставили итальянский язык и развлекались, говоря на разных других языках. Поговорив по-французски, по-английски, по-испански, по-португальски, по-немецки и по-голландски, я наконец сказал: “Мой друг, я почти исчерпал свой запас современных языков, за исключением некоторых, которые вы, вероятно, не знаете”». «Ну, — сказал он, — мертвые языки, латинский и греческий, — это предметы, которые изучает каждый и с которыми знаком каждый необразованный человек. Мы не будем возражать против них. Но, пожалуйста, скажи мне, какими другими языками ты владеешь?».
«Я немного говорю по-валлийски», — ответил я.
«Я тоже знаю валлийский язык». — И он сразу заговорил со мной, как валлийский крестьянин. Он знал и другие разновидности кельтского, гэльского, ирландского и бас-бретонского языков».
Таким образом, будучи уже хорошо знакомым с немецким языком, он последовательно овладел мадьярским, богемским или чешским, польским и даже цыганским диалектом, которому научился у одного из представителей этой странной расы. Вероятно также, что таким же образом он выучил и русский язык.
Меццофанти не только изучал языки, но и разрабатывал методы изучения иностранных языков, которые стали поворотными в технологии образования. Он считал, что изучение языков должно начинаться не с грамматики, а с устного общения и погружения в языковую среду. Более того, Меццофанти хотел делиться своими знаниями, особенно с иностранными студентами и путешественниками. Он проводил бесплатные занятия, помогал приезжим с изучением культуры и языков стран, которые они посещали.
Сейчас о Джузеппе Меццофанти вспоминают как о первом среди лингвистов-полиглотов и иконе для всех любителей языков в мире.
Статью подготовила научный сотрудник НИИ Памяти Анна Калюжная на основе материала в открытом доступе